ку поносить, – кривлялся Бурмистров.
– Не даст. Уймись уже, – раздался голос. Насмешливый и слегка усталый.
По голосу – мальчик. Дети так не разговаривают, удивился Бобка; преследователи, похоже, тоже. Лопот шагов наткнулся на эти слова, как на стеклянный щит.
– Че-го-о? – потянул Бурмистров.
Шурка велел не глядеть, поэтому Бобка успел заметить только аккуратно расчесанные кудрявые волосы – пробор будто начерчен.
– Тебя что, корова лизала? – показал пальцем Бурмистров. Аккуратный пробор удивил и его. Бобка понадеялся, что отвлек от них. Но нет.
– Пусть он шапку снимет, – запищал Бурмистров, изображая маленького. Как ножом по стеклу. У Бобки мороз продрал по коже.
– Дай шапку, – хныкал Бурмистров. – У меня ухи мерзнут.
– Тебе не надо, – спокойно оборвал незнакомый мальчик. – А ему нужна. Она от блеска его мыслей защищает глаза простых смертных, имбецил.
Бурмистров ничего не понял.
Свита загоготала, хотя тоже не поняла ничего.
Последнее слово было таким богатым, что Бобка его даже не запомнил. Из древнегреческих мифов, наверное, что-то вроде Ахилла. Мифы Бобке нравились. Бурмистрову, наверное, тоже. Он отстал.
Уж Ахилла-то Бурмистров наверняка знал. Он в каждом классе сидел по два года.
Свернули за угол. Здесь уже было полно прохожих. Поблизости шумел рынок. Громыхали телеги.
Мимо простукала палочкой старуха. Яркая черная тень повторяла все движения: день был пыльный, солнечный, теплый. Старуха покосилась на Шуркину шапку. Но не сказала ничего. У самой на голове какая-то фетровая кастрюля. А прохожие подставляли солнцу темечки, косы, лысины, банты. Бобка чувствовал макушкой его невесомую горячую ладонь. Ветер шевелил волосы на затылке – все не мог решить, как уложить. Шапка торчала как обгорелый пень. Бобке вдруг стало стыдно за брата. Чего он, в самом деле? Но Шурка заговорил сам:
– Видишь. Я же тебе говорил. Это как с бродячими собаками.
Шаги обоих опять дышали ровно и мерно, коты в окнах казались фарфоровыми. Голос у брата был спокойный.
– Главное – не оборачиваться. Не останавливаться. Не смотреть им в глаза.
– Дак а письмо-то старое, – удивилась Луша, работая локтями.
Письмо и правда было давним. Снег тогда еще был молодым и сильным. С тех пор писем от Вали большого не было.
Из-под красных Лушиных рук ползла мыльная пена. Как снег, что остался только в грязных кучах, которые таяли к началу лета.
– Ну и что, – не отставал Бобка.
Писал Валя большой все равно интересно. Про войну, про окопы, про пушки, про лошадей, про полевую кухню, про старшину Бородина, про командира Кольцова, про много всего разного.
Из выдвинутого ящика комода мелькали красные ручки. Валя маленький проснулся, но не заорал, как обычно, – приглашал поиграть. Бобка даже не глядел.
Казалось, он пялится на поверхность стола. Старого, чисто выскобленного. И совершенно пустого.
Нет, не пустого. Рожа была та еще. Глазки-шарики. Рот не рот, а пилочки с зубчиками. Щеки и лоб как щитки. Вот бы сюда настоящее увеличительное стекло! Лупу с ручкой, как у Шерлока Холмса. А так все, что он знал с научной точностью, это что длина жука – полтора сантиметра с хвостиком. Маленькие деления означали миллиметры, но миллиметры в первом классе еще не проходили.
Он преградил жуку дорогу линейкой. Жук стукнулся твердым лбом, не смутился – тотчас развернул антенны и шустро побежал в другую сторону.
Бобка чувствовал, просто уверен был, что все эти щитки: на спинке, на брюшке, на лбу и щеках, все эти крепкие наколенники, твердые лапки, усы-антенны, полтора сантиметра – все это еще не весь жук. В жизни и строении жука оставалось еще немало подробностей и загадок, которые не брало человеческое око.
Бобка вынул из кармана мишкин глаз. Поднес к своему. Посмотрел через желтоватое, чуть обожженное с краю выпуклое стекло на изменившегося жука.
Некоторое время слышалось только, как чавкает и чмокает вода в тазу.
Убрал глаз.
– Ну почитай, – опять загудел Бобка.
– Дак уж наизусть его, поди, выучил. Письмо-то.
Луша крутила из простыни веревку. С нее лилась вода.
– Ну и что.
Жук снова толкнулся сухим лобиком в линейку и побежал в другую сторону.
– А стирать кто будет?
Луша вытянула из кучи на полу следующую простынь, утопила в горячей
