раскупорили. Тут, на зло, начальник нагрянул. Куда водку прятать? Эх, не угощать же?! Правильно. В покойника спрятали. Такой ужас. Прости их, Господи, грешных.
Женщина за машинкой продолжала всхрипывать, но уже будто плакала и всхлипывала от смеха одновременно. Под одеялами надсадно кашляли и грязно ругались. Марат со злорадством продолжал:
– Ах, не поверите!.. такой смирный начальник был, а тут дикий, нервный, злобный! Нагоняй устроил: тело на срочно вынос! Срочно! Скандал! У родственников, представляете, зять в министерстве нелегкой промышленности! Вчера закрытие – не отдали, сегодня – уже обед, не отдают! Уволят всех подряд из морга! Ах, не знаю, что сказать, стали зашивать. Начальник стоит рядом столбом. Следит, волкодав. Но горлышко с пробкой не зашили, на животе оставили. Думали, начальник уйдет, водку можно и в трубочку высосать. Начальник не ушел. Так и пришлось покойника с поллитрой в животе выносить. А бывший-то, к слову сказать, к спиртному сам пристрастие пагубное имел, отчего, говорят, и помер. Цирроз нашли, отёк легких… Как вам дикая история? Нравится. Вижу. В твоем духе, Лита, – обратился Марат к горбу под одеялом. – Покупаете, значит. Я так и думал.
Марат забрал обратно все деньги со стола, вздохнул обреченно:
– Вод как. Опять буду должен. Прости, Надежда. Не водись с ней. Ты – другая. Чувственная. Искренняя. Она – злая, манерная, кровожадная. Выпьет тебя до донца. И оставит, бросит. Прости-прощай.
Марат вышел из комнаты. Женщина-сценарист тяжело поднялась из-за пишущей машинки, огляделась. Словно старая больная сова, принялась нелепо взмахивать рукавами старой вязанной кофты, подпрыгивать в фантастическом пересечении лучей, высветившим ее убогое жилище, будто пытаясь взлететь, исчезнуть, покинуть этот чудовищный и несправедливый мир.
Экскурс
Тяжелые фасады домов сумрачно нависали над каналом. К Сенной площади, рынок на которой в дореволюционное время звался «Брюхом Петербурга», еще не добрались нынешние реформаторы. Не было новых вывесок магазинов, не было разномастных торговых ларьков. Этот район доживал последние дни запустения. Притих перед новым пришествием.
По тротуару набережной вышагивал худой Кирпичиков, кутаясь в долгополое пальто. Уродливая шляпа на его макушке хлопала под ветром ломаными полями. Снова было серо и сыро в Ленинграде-городе. Снова дул пронизывающий мокрый ветер.
Кирпичиков хрипло покашливал в кулак.
– Можете себе представить, – прокричал он, будто обращаясь в пространство, – что во времена Достоевского вода в Екатерининском канале была настолько чистой, что бабы с этих спусков воду брали для самоваров? А там, извините, – он махнул рукавом назад, – мы миновали мостик, с которого Ефросиньюшка сбросилась.
– Утопилась! Утопилась! – вдруг истерически завопил Кирпичиков. Испугавшись своего пронзительного возгласа, снизил тон до громкого шепота, наклонился с тротуара, доверительно цитируя
