беспокойство, сходное с полузабытым, детским предчувствием чуда, закрутило меня и понесло из теплой квартиры в сгущающиеся сумерки декабрьского вечера. Я торопливо оделся, и мимо расписанных фломастерами стен лестничных пролетов, мимо бурых пятен от загашенных о краску окурков, кубарем скатился с пятого этажа в белое тихое волшебство.
Мир сошел сума.
Огромный ротвейлер, раскинув уши, словно крылья, пронесся мимо и с разбегу нырнул в снег. Снежные хлопья фонтаном взлетели вверх, навстречу мириадам опускающихся подруг, смешались с ними и шлепнулись на черное мускулистое тело собаки. Ротвейлер исчез. Только лапы продолжали восторженный бег по целующему землю небу.
Изрыгающий рэп сугроб, чинно проплыл по дворовому проезду. Дворники на доли секунды успевали прорубить на ветровом стекле блестящие дорожки, но снег, словно забавляясь, тут же набрасывал на триплекс плотное покрывало. Я разглядел блаженно улыбающееся женское лицо. Зеленые волосы, голубые глаза и кроваво-красные губы пластично покачивались в ритм, спрятавшейся в салоне музыке. Сугроб последний раз бухнул басами и бесследно растворился в сумерках, унося с собой странную красоту своей хозяйки. Полу-русалки, полу-вампира, полу-принцессы, полу-ведьмы.
Облепленные снежинками дети с визгом и пыхтением катили шар снеговика. Маленькие живые снеговички пытались слепить большого. Массивный шар нехотя поддавался их ручонкам. Он тяжело перекатывался на пару метров и останавливался передохнуть. А след от шара и ног детворы тут же исчезал под тысячами и тысячами новых хлопьев.
Я плыл по тротуару. Точнее по ощущению тротуара. С каждым шагом все глубже погружаясь в чуть вязкий пух. И весь город в такт моим шагам вместе с улицами, домами, машинами и людьми опускался в первозданную зимнюю чистоту. Казалось еще немного останется только снег. И дома станут снегом и деревья и я. И время остановится. Потому, что станет никому не нужно. И машина, которая ещё полчаса назад издевалась над моим отпуском и расширяла время до размеров Вселенной, тоже станет ненужной. И заржавеет. И будет хорошо. И хорошо будет вечно. Или одно мгновенье – не важно. Потому, что если времени нет, то никто не отличит мгновенья от вечности.
Ноги зацепились за что-то, как и я, заблудившееся в сугробах. Я почувствовал, что теряю опору. А с опорой и мысль. Редко кому удается размышлять в момент падения. Падать во время размышления могут многие, а вот наоборот… Разве что парашютисты или летчики. Или летчики, превратившиеся в парашютистов. Но это уже чернуха.
Я достиг низшей точки падения, намериваясь по приземлении или по приснежении, что более соответствовало духу и букве сегодняшнего вечера, решить: совместима ли чернуха со снегопадом? Вообще, в принципе? Но мои намерения разбились о глаза. Два огромных карих глаза в обрамлении снежинок. Что они, живые и немного обиженные делали на тротуаре, превратившемся в сугроб? Может быть, они потерялись? Ноги с телом ушли, а глаза остались смотреть: куда ноги идут? Полный бред. Обычно ноги идут
