лы. Вокруг вязкая, кисельная тишина, только шершавые метелки сухой травы, высотой по грудь, шуршат на краю лесной поляны, трутся на ветру, скрывая начало болота. Над древним, с отбитыми углами, расколотым надвое следовым камнем согнулась старуха: в левом сморщенном кулаке зажат пучок высушенных трав с бледными цветками, в правой ладони раскрытый складной нож.
– Изгоняю богов лживых, богов бесполезных, богов из тела, души и разума своего, нарекаю их именем забытым, именем неизвестным, именем Никто, отправляю их в несуществующее Нигде, во времени Никогда…
Старуха монотонно бубнит, еле слышно, даже шепчет, закрыв глаза и раскачиваясь всем телом из стороны в сторону. Ветхие лохмотья, едва прикрывающие хилое, словно высушенное прямо на костях тело старухи, почти касаются языков пламени костра, норовисто взбрыкивающих на ветру, и огненные щупальца жадно тянутся к старой, и кажется, что сейчас некая пародия на одежду, грязные и сальные обрывки ткани, чудом держащиеся на этом тщедушном теле, вспыхнут факелом. Только ветер каждый раз успевает вовремя и отводит угрозу от творящей ведьмы.
– И придет будущее в мир мой, и уйдет настоящее в прошлое, ибо путь его озаряют семь звезд Гражуля Колы, – голос немощной старухи перестал быть тихим шепотом с придыханием астматика, окреп, стал заполнять пространство вокруг костра, стал теснить августовскую ночь, обволакивающую нас, – и услышишь ты слово…
Старуха заголила левую тощую руку: все запястье покрыто стеклянно гладкими, затянувшимися рубцами, среди которых резко выделяются несколько недавних, и, не прекращая бормотания, полоснула лезвием по руке. И капли крови звонкой капелью, падая на выветренную поверхность камня, шипя и пузырясь, растекаются по незаметным бороздкам текста.
Отложив нож, ведьма щедро сбрызгивает кровью свой гербарий и бросает его в огонь. Пламя враз отшатнулось, прыгнуло в одну сторону, в другую, съежилось, стараясь спрятаться под поленьями, а затем, обезумев, рванулось вверх. Выше верхушек деревьев, шире лесной поляны, глубже самой сущности стал костер, и языки пламени превратились в челноки с лунной нитью, ткущие узор в воздухе.
И вспыхнули солнцем янтаря, стершиеся века назад, символы на камне. Символы узора были высечены не все – все не вместить одному камню, одному месту силы, ибо многие вехи пути Их разбросаны алтарями, покрывая древние земли мира Их – от Полоцка до Берестья, и меж морями, Янтарным и Греческим. Узор, выбитый в прошлом и застывший навеки в граните, мерцал, менялся, потек рекою, обнимая землю, и влился в проявляющееся видение.
Ведьма на несколько секунд затихла, давая мне возможность рассмотреть призрачную картину, сотворенную ее чарами из костра – сотканная огнем из крови, воздуха, росы, звезд и ночи, она была до одури реалистична. И зашептала вновь:
– И вместо когтей у него мечи, и чешуя его краше радуги, и блеск ее соперничает со звездами, и крылья его накрывают тенью полмира, а руки седока его одним движением обрывают жизнь, как бросок копья…
На звездное небо в призрачной картине, как сквозь игольное ушко, из небытия, сопя и отдуваясь, нетерпеливо протискивал свое неповоротливое тело гигантский дракон: скрежетали о невидимые мне стены когти-крючья на крыльях, терлась чешуя о пространство, цеплялся за что-то в темноте хвост. Протиснулся, шумно выдохнул гудящим пламенем, озирается по сторонам. Кажется, я могу коснуться перепончатых радужных крыльев чудовища, дотронуться до огромных зубцов сверкающего гребня, разобрать в мельчайших деталях причудливый узор на его грудных пластинах, ощутить взгляд его золотистых глаз и рассмотреть лицо всадника.
Едва седок на драконе стал оборачиваться, как старуха резко выкрикнула что-то гортанное, похожее, скорее, на рык, нежели речь, и дева – всадником оказалась женщина – взглянула невидяще, спросила безголосо:
– От чего осмелились Дажьбоговы внуки? Неужто не знаете, что прийти ко мне легко, а вот выбраться трудновато?
Тихий приятный голос в мозгу, а мышцы в животе сводит болезненной судорогой. Я почтительно обнажил плечо, демонстрируя нож на вытянутой ладони. Рык дракона пригнул к земле траву и остудил мое рвение, а дева небрежно отмахнулась. Зачадил костер, злобно плюясь трещащими искрами, продираясь сквозь отчаянно сопротивляющиеся сучья, чтобы ближе рассмотреть гостей.
– Мы ищем Отражения Гражуля Колы, великая Макошь, – склонилась до земли в поклоне старая ведьма.
– Приняли рабскую жизнь, гнусное погребение в темных могилах, вместо веселого погребального пламени и веру в последующее бессмертие, а спрашиваете у меня шлях до семи звезд? – изумляется дева на драконе.
Боль в животе усилилась, пульсирует волнами, пробирается ниже, пытаясь выбраться наружу. Рычу, не сдерживаясь, ибо еще одно ее гневное слово и у меня навсегда скрутятся мышцы не только в животе.
– О, Макошь! Будь добра к нему, – просит ведьма, видя мои муки.
– Чужая доброта – зло. Так было
