бед и испытаний! Только немногие доходят до конца своей жизни такими, как их задумала природа: наливными, с красным боком, крепко сидящими на черенках до самых морозов. Бо́льшая часть валится, не успев созреть, засыхая преждевременной мумией или насквозь пропитываясь гниением. И ничего уже не поделать!
Это озарение вошло в Дарину естественным образом и, как любая залетевшая с воли мысль, легло в предназначенную ячейку – души, мозга? – чтобы тут же начать работать: защищать, приспосабливать, улучшать. И сразу возникло два решения. Первое, что в дородовое отделение лечь всё же придётся, хотя бы за две недели до события. Второе, что Сандро надо отселить на диван, чтобы исключить поползновения. Она и так уже чувствовала дискомфорт, а иногда и боль, когда он, всячески избегая прямого давления на выпирающий живот, подбирался сбоку, поначалу с осторожностью, а потом уже, теряя контроль, ударял малыша с силой – как казалось Дарине – прямо в лицо…
Точно по рассчитанному плану в середине июня родился мальчик. К тому времени осталась позади и практически забылась вся дородовая тягомотина: тупое валяние на койке, дыхательные и прочие гимнастики. Мальчик оказался слишком крупный, что грозило кесаревым. Но обошлось. В нужный момент акушерка сделала быстрый короткий надрез, пару раз прикрикнула на Дарину, потом вместе с мальчишкой-практикантом они навалились, держа с двух концов полотенце, и этим вафельным жгутом потихоньку выдворили дитя из утробы.
Потом пришёл анестезиолог со старомодной бородкой клинышком, что-то спрашивал, Дарина невпопад отвечала, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, где, как она догадалась, её ребёночка мыли всё те же самые акушерка с практикантом. Она надеялась, что его принесут, покажут, ей почему-то казалось, что с ним что-то не так, ведь он почти не пискнул. Тогда она ещё не знала, что её сынок таким и уродился, и всю жизнь таким будет – тихим, не плаксивым.
Но её уже повезли на каталке, мелькали лампы, прямо над ней кто-то на ходу кому-то что-то передавал – то ли карточки, то ли снимки. Потом в пугающей близости от своего лица она увидела треугольное, тёмное, пахнущее поначалу резиной, а потом – зажавшее нос и рот – чем-то сладким, которое пришлось вдохнуть, и наступило ничто. Последней мыслью было: как хорошо, что он уже свободен и не знает ничего про это. Потому что ничто страшно напугало Дарину и впоследствии представлялось временной, испытательной смертью. Даже много лет спустя, уловив сладковатый запах или пребывая в душном помещении, она заново пугалась и с непонятным для окружающих упорством стремилась вон, наружу, на свежий воздух. Она боялась заново пережить – или не пережить? – это погружение в ничто.
Разговорившись как-то с Лёсиком о жизни и смерти, о жизни после смерти – модная была тема – она с удивлением услышала, что он прекрасно помнит тот момент. Как треугольное и резиновое надвинулось
