разве ж я тебе не говорил? – Консул взглянул на нее: – Ты очаровательна… Загорела. – Говорил ли он ей это в самом деле? – Загорела, кожа у тебя как бронза. Купалась много, – добавил он. – И наверное, дни были солнечные… Конечно, здесь у нас тоже было много солнечных дней, – продолжал он. – Как всегда… Даже слишком много. Несмотря на дожди… А я, знаешь, этого не люблю.
– Неправда, любишь, – должно быть, отвечала она. – Знаешь, хорошо бы нам прогуляться в этот солнечный день.
– Что ж…
Консул сидел перед Ивонной в сломанной зеленой качалке. Наверное, – думал он, – это просто-напросто душа постепенно испаряется вместе со стрихнином, отлетает вопреки Лукрецию, постепенно старея, а тело тем временем многократно может обновиться, если только оно не привыкло, не закоснело в своем одряхлении. Душе, пожалуй, страдания только на пользу, и те страдания, что он причинил своей жене, полезны и даже благотворны для ее души. Ах, не одни страдания, что причинил он. Как быть с теми страданиями, в которых повинен демон супружеской измены по имени Клифф, который всегда представлялся ему в виде купального халата и полосатой, расстегнутой пижамы? И как же ребенок, которого она родила от этого призрака? Странно, но младенца тоже звали Джеффри, он появился на свет еще до того, как она впервые побывала в Неваде, ему сейчас было бы шесть, не умри он от менингита в тридцать втором, когда ему было ровно столько месяцев, сколько с тех пор прошло лет, и случилось это за три года до того, как они с Ивонной встретились в Испании, в Гранаде, и поженились. Вот тогда Ивонна действительно была загорелой, юной, неподвластной возрасту: она рассказала ему, что в пятнадцать лет (кажется, в эту пору она снималась в ковбойских кинофильмах, и один из них, как уверял этот хитрец мсье Ляруэль, никогда их не смотревший, оказал влияние на Эйзенштейна или на кого-то там еще) о ней говорили: «Хорошенькой ее не назовешь, но со временем она будет красавицей»; и в двадцать лет о ней говорили то же самое, и в двадцать семь, когда она вышла за него замуж, это было столь же справедливо, разумеется если судить в соответствии с общепринятыми понятиями; и сейчас, когда ей уже тридцать, это опять-таки справедливо, все еще кажется, что она будет, вот-вот станет «красавицей»: у нее все такой же чуть вздернутый носик, крошечные ушки, нежные карие глаза, теперь слегка затуманенные и омраченные страданием, такой же широкий, припухший рот, тоже нежный и чувственный, несколько безвольный подбородок. И лицо все такое же свежее, живое, а порой, как говорит Хью, словно подернутое пеплом, совсем серое. Но все-таки она переменилась. Да, это ясно! Переменилась, стала недоступной для него, как для разжалованного капитана, что сидит у стойки бара, глядя в окно, недоступен его бывший корабль, стоящий в порту на якоре. Ему она уже не принадлежит: кто-то, без сомнения, помог ей выбрать вот это элегантное серо-голубое дорожное платье; кто-то другой, не он.
Ивонна вдруг со сдерживаемым нетерпением сняла шляпку, тряхнула каштановыми, выгоревшими на солнце волосами и спрыгнула с балюстрады. Она села на кушетку, скрестила ноги, длинные, изумительно красивые и аристократические. Пружины кушетки зазвенели громозвучно, как струны гитары. Консул нашарил в кармане темные
