судьба нас всех разгонит, а тогда трудно будет поправить, что раз будет испорчено.
Он замолчал и снова обвел взглядом всех заговорщиков, на этот раз как бы ожидая одобрения своим словам. И все они, точно по команде, кивнули, и из всех грудей вырвался единодушный возглас:
– Верно, верно Семен Григорьевич сказал, вполне правильные слова.
Легкая тень пробежала по лицу Елизаветы, но улыбка, задрожавшая на ее полных губах, тотчас же согнала эту тень.
– Все это хорошо, други мои, – проговорила она, – но я боюсь одного, что торопливостью все испортить можно: сами, чай, знаете поговорку: «Поспешишь – людей насмешишь».
– Да, но медлительностью, – отозвался Дмитрий Андреевич Шепелев, – можно так же испортить дело, как и торопливостью. Я не знаю, как вы, ваше высочество, того не ведаете, а, по крайности, уходят такие полки, что я всего опасаться начинаю. Бирон чует, что мы ему ловушку готовим, и смотрите, как бы он не разведал всего: у него ушей слишком много, и тогда как раз вам вместо короны придется, пожалуй, клобук[30] надевать.
– Чего же вы хотите от меня?
– Прикажи, матушка, только действо начать, – воскликнул опять Нарышкин, – скажи только одно слово – и не пройдет и недели, как Бирона мы в Шлюшин упрячем, а тебя на престол посадим. – И он горящими глазами впился в лицо принцессы, с замиранием сердца ожидая, как и все остальные, что она наконец скажет решительное слово.
Но Елизавета Петровна опять опустила голову, опять резкая морщинка легла между ее бровями, и опять воцарилось молчание. Тяжело ей было сказать это решительное слово. Снова нынешнюю Елизавету заменила прежняя робкая девушка, снова, как и прежде, когда ей советовал Ягужинский, не обращая внимания на верховников, воссесть на прародительском престоле, в ней родилось опасение, что эта задача ей не по силам, что императорская корона придавит ее своею тяжестью и что, далекая от тяготы, которую несет с собою царская порфира, она будет гораздо счастливее и гораздо спокойнее.
Однако нужно же было отвечать. Ее ответа ждали, на нее смотрели, и, когда она подняла голову, она видела, каким лихорадочным блеском горят все глаза, устремленные на нее. И в душе ее, охваченной сомнением, уже было подсказавшим ей отказ от решительных действий, проснулась теперь жалость ко всем этим людям, так охотно несущим за нее свои головы. Она вдруг поняла, что если ей тяжело вымолвить решительное слово, то одинаково тяжело также огорчить все эти верные ей сердца отказом, и она, растерянная, с краской смущения, проступившей на ее щеках, прошептала:
– Я не знаю, что сказать, но я не могу, друзья мои, сейчас решиться.
Легкий вздох сожаления колыхнул десятки грудей. Ярко горевшие на минуту глаза точно потухли, оживленные лица потускнели.
– Эх, ваше высочество, ваше высочество! – проговорил, качая седою головою, Нарышкин. – Не жалеете вы нас, так это пустое дело, а вы и себя не жалеете.
Елизавета
Клобук – головной убор монахов, высокий цилиндр без полей с покрывалом.
