было нечего, это лежало на обязанности Салтыкова.
Несмело вошел Михайло к царю, нечиста была перед ним его совесть, на душе было тяжко. Сурово взглянул на него царь. Салтыков молчал и стоял потупившись.
– Ну? – спросил царь.
– Решили… – начал Салтыков и остановился.
– Да говори же, что решили?
– Что непрочна к твоей радости…
Царь быстро отвернулся, чтобы скрыть набежавшие на глаза слезы: если раньше в душе теплилась крохотная надежда, то теперь все было кончено.
Михайле Салтыкову еще предстояло дело, более трудное, более тяжкое: эту весть он должен был сообщить и царевне. Нужно было уж разом рвать все – легче будет.
– Что прикажешь делать теперь, государь? – спросил он царя…
– Я-то почем знаю, – отвечал тот дрогнувшим голосом.
– Прикажешь свести ее с верха? – бледнея, проговорил Салтыков, сердце его сжалось, он едва стоял на ногах.
– Делайте, что нужно! – отвечал царь, быстро уходя из покоя и стараясь не выдать себя голосом.
От царя Салтыков отправился к царевне, он был страшнее мертвеца.
Царевна сидела с бабкой совершенно здоровая. Знала она, что Михайло приводит в исполнение свои угрозы, знала нелюбовь к себе и интриги великой старицы, знала также и то, что нынче собралась Дума, где речь идет о ней, но была спокойна, она надеялась на царя, была уверена, что царь не даст ее в обиду, он сам третьего дня уверял ее в этом.
Но при появлении Салтыкова сердце у нее замерло, она слегка побледнела – не с доброю вестью пришел боярин; всполошилась и бабка.
– Дума решила, царевна, – заговорил Салтыков, – что ты не можешь быть царицей, и царь… приказал тебя свести с верха.
Желябужская ахнула и повалилась на пол: ей сделалось дурно. Царевна поднялась, глаза ее заблестели.
– Царь ли, боярин? – спросила она.
– Не сам, царевна, по приговору Думы, – смущенно проговорил Салтыков.
– Спасибо тебе, боярин, за твои хлопоты обо мне, – не слушая его, говорила царевна, – царь никогда не сослал бы меня отсюда, ты постарался об этом… Что ж, спасибо… это, видно, боярин, за то, что любила я тебя… что ты люб, дорог мне был, спасибо еще раз, – добавила царевна.
Салтыков задрожал, ступил шаг вперед; он готов был броситься ей в ноги, целовать эти ноги.
– Зачем же оскорбила?.. Зачем оттолкнула?..
– А тебе бы хотелось, чтоб я полюбовницей твоей была? Опомнись, боярин!..
– Царевна! – простонал Салтыков.
– Ты ошибаешься, боярин: здесь больше нет царевны, я – Марья Хлопова.
– Прости меня, царевна! Прости окаянного! – молил, глотая слезы, Салтыков.
– Бог простит, боярин, а теперь прощай, пора мне собираться в путь.
Салтыков еще хотел что-то сказать, но не мог – слезы душили его,
