044 512 38 36
050 659 73 35
ВАЛЕНЬКА
Это было как будто давно и совсем недавно. Проводя бессонные ночи над созданием романа, я вдруг ощутил коварно-жестокую депрессию и апатию к жизни. Увидев меня психиатр, нежно положив длань на мое плечо, ласково произнес:
– Батенька, вам немедленно нужно лечиться! Здоровье прежде всего! Романы подождут.
Через полчаса езды троллейбус, скрипнув тормозами, остановился. Я вышел. На высоком холме увидел красно-угрюмый дом с зарешенными окнами. Меня охватил холодный, глухой страх. Тяжко взбирался на холм по лестнице, словно на Голгофу. Навстречу шли бледно-желтые, худые, ко всему равнодушные люди. Одни из них ругали пепельное небо, другие шагали молча и конвульсивно вздергивали головами. Молодая нянечка говорила что-то ласковое небритому старику, то и дело пытавшемуся сделать гимнастическую ласточку.
"Что привело этих несчастных сюда? – провожал я их взглядом. -Что? Измена ли близкого человека или непосильный умственный труд, неосуществимые мечты или неудача на работе?"
Пятнадцатое отделение было старое, темное, неуютное. Глядя на старые стены в небольших палатах, думалось, что здесь когда-то размещались монашьи кельи и их трапезные.
Приземистое здание, которое могло бы простоять не один десяток лет, стеснительно взирало на новые белостенные корпуса, словно говорившие: "Снести бы тебя, малявка! Не вписываешься в архитектурный ансамбль!" А скромный бюст Павлова с трещинками на белой табличке тихо вторил: "Это верно. А меня пора уж реставрировать. Или, может, мужи искусства изваяют что-нибудь монументальное?"
Всего в отделении семь палат, из которых одна – для участников и ветеранов войны.
В одном конце узкого коридора – ординаторская и манипуляционная, в другом – телевизор в деревянном ящике с висячим замком.
Вдоль стен – кровати, на которых пододеяльниковые рты иронично кричат: "Койкодень! Койкодень!.."
* * *
Я стянул с себя спортивный костюм, повесил на вешалку. Вода из душа вселяла в мышцы бодрость и жизнерадостность, и после обтирания мне казалось, что я стал легче и кандалы стресса исчезли…
Солнце взобралось на небесную верхотуру и, словно постовой, бдительно обозревало прекрасно-необъятный звонкоголосый мир. Облака, похожие на айсберги, таранили друг друга, и ласточки, касаясь крыльями округлых боков плывущих громадин, вероятно, думали, что это пух птиц.
Во дворе играли в домино, кто-то вполруки бренчал на гитаре. В пищеблок прошли женщины с ведрами. Глаза у них – понуро-печальные. Среди идущих я увидел ее, единственную, сердце которой стучало именно мне позывные азбукой Морзе. Скорбная печаль ее души половодьем хлынула на меня, затапливая мою захлебнувшуюся от сочувствия душу.
Я приблизился. Волнуясь, взял ведро. Мы шли молча, чувствуя и понимая друг друга,– узники скорби и грусти.
– Тю, это ж надо – а у Вальки, гляди, уже жених,– заехидствовала не без зависти одна из компании.
Мы подошли к отделению, и Валенька, стеснительно посмотрев на меня моргающими глазами, вздохнула:
– Спасибо вам… Извините меня, будьте добры…
Ночью я не спал. Лежал и думал о Валеньке. Как кадры, мелькали в сознании сцены: вот ее выталкивают из очереди, оскорбляя – рты, как удавьи пасти. А вот: свинцовоголовый хам оскорбляет ее, она молчит, раненая в сердце. Парализованная несправедливостью, глядя незлобно, всепрощающе.
Так как мне, мастеру на все руки (в отделении я чинил все) разрешалось свободно ходить по территории больницы и за ее пределами, я утром отправлялся на базар, покупал белые гвоздики и потом дарил их стесняющейся, опускающей свой взгляд Валеньке
* * *
В роще гундосила горлица, словно прощаясь с нами. Я держал Валеньку под руку…даже дышал тихо, боясь вспугнуть приятно-целебное для ее души ощущение. В межтравье, шурша лопухом и папоротником пробежала белка-рыжуха… быстро вскарабкалась по стволу на верхушку сосны.
– Валенька, – лились из сердца слова, – хорошая ты моя!.. Мне с тобой так хорошо, словно мы с тобой брат и сестра!..
– Ты меня будешь любить крепко-крепко, навсегда-навсегда?..– задрожал ее голосок, и она исподлобья, по-детски наивно, глянула на меня: на глазах без слез – слеза.
Затаив дыхание, я едва прикоснулся к ее нежно-теплой щеке. Валенька, приподнявшись на цыпочках, чуть качаясь, тоже поцеловала меня в щечку. Я взял ее, хрупкую, нежную, стройненькую, на руки и понес под вдохновенную песню соловья, а она, прижавшись ко мне головой, шептала.
– Ты хороший…Ты очень хороший… Я всегда буду помнить тебя…
Ночью опять не хотел заснуть.
