поток ступеней и вышли в холодеющий от подступов октября сад. Для Матвея это был живописный отрезок земли, занесенный сочащимися желтым и золотым деревьями с россыпью просвечивающихся через них лучей. Дорогой отрезок, где он провел столько замечательных минут с обеими сестрами. Вера же чувствовала что-то неотвратимо преследующее ее уже не первый месяц – скребущее ощущение конечности жизни. Конечности той жизни, что знала она. Той жизни, которую она научилась проживать и которая приносила ей столько радости. Непостижимое чувство удивления от того, что жизнь, еще недавно совсем свежая, невесть откуда взявшееся чудо, может закончиться. И что политика, которая, сказать честно, всегда так мало интересовавшая ее на фоне остального мира, вдруг начала навязывать ей свои условия и даже покусилась на святое – на людей, которых она любила.
Она жила, неслась сквозь время, заботясь лишь о решении своих маленьких по масштабам бурлящей империи проблем, но как только это окуналось в прошлое, Вера понимала, насколько была счастлива своей обыкновенной жизнью, ее отстраненностью, такой типичной для их сословия. Ее свободе и неспешности, дающей главное – время осознавать. Она вспоминала себя крошкой, прячущейся в густой глубине этих крон и не могла сопоставить себя ту с собой настоящей. Не могла отделаться от чувства, что, хоть ничего еще не изменилось, той, старой прекрасной жизни уже нет и не будет. Она испарилась, застряла где-то по мере углубления в двадцатый век и в большей мере ее собственного взросления – Вера не могла застопорить себя. Дальше она, может быть, проживет еще три четверти века, но уже иначе, весело, наполнено, но не так глубоко, прыская по поверхности… Вера уже бешено скучала по своему прошлому, по людям, которые ушли, развеялись, оставив только бесценное – свой вклад в нее, свой дух в ее воспоминаниях – самом волшебном, чем дано обладать человеку. Воспоминаниях как отражении духа, том, что и формирует его. И что так подводит, становясь со временем больше фантазией, чем правдой. Все, что человеку дано иметь в его неописуемом существовании, оказывается лишь бесплотным духом, который нельзя сделать осязаемым, будь то его собственная душа или душа близкого, надежды и ослепленность. Единственный путь хоть часть бытия сделать настоящей – творчество, непрерывная игра воображения и опыта, выплескиваемая на бумаги и холсты.
– Мне кажется… – протянула Вера вдогонку будоражащему, но не сильному ветру, обдумывая эту мысль, – есть люди, которые не умеют любить. Это дар не слишком частый.
– Я вообще считаю, что у некоторых людей даже нет души.
Вера увидела, как Матвей относится к Полине и поняла, что у него интенсивно пульсирующая душа. Еще не обретшая опыта, она восхитилась. Влюбленность в Матвея была лестницей к сестре.
Матвей не чувствовал к Вере ни толики физического влечения. Она была феей, сестрой, подругой, сгустком понимания на уровне жестов и теплоты. Она была красива, и красива безмерно, но как-то по-детски, трогательно. Вера казалась ему совсем отстраненной, жительницей сказок, сказаний, легенд. Ему даже совестно было думать о ней как о любовнице. И безмерно
