луч, и он изумленно глядел на огромные круглые нарисованные глаза, а глаза, сквозь слой сажи, пристально и грозно глядели на него. Он догадался, кто это. Я думал, я Тебя убил, прошептал он, а Ты, вон, еще живой! И он наклонился и поднял с разрушенного пола храма отломок кирпича. И замахнулся, и ударил.
И стал бить и царапать по стене, царапать и бить. До тех пор, пока кирпич у него в руке не раскрошился в пыль.
Фреска вся осыпалась на пол. Цветная мелкая пыль вилась и ложилась у него под башмаками. Вместо огромных глаз на него теперь глядели две дыры, две ямки в кирпичной стене. Лба не было, не было стекающих на плечи волос. Света больше не было, а были просто камень, и просто пыль, и просто пустота и тишина. Бога выдумали люди, на потребу себе. Он восстановил справедливость. А не надо опьяняться тем, чего нет. Это чревато последствиями.
Он повернулся и, высоко, чтобы не запнуться и не упасть, поднимая ноги в засыпанных кирпичной пылью башмаках, как пьяный каменщик, выбрался из мертвых руин.
Созерцание убитого Бога доставило ему удовольствие только сначала. Потом хмельная радость незаметно перешла в тихую тоску почти детского сожаления. А оно очень быстро уступило место злости. Злость превратилась в злобу, в ярость, ему захотелось рвать зубами и пальцами надоевшие простынки, изрезать ножом матрац, перевернуть кровать и испинать подушку, чтобы перья летели. Он с трудом удержал себя от этого поступка.
Возможно, он один бы и не встал с кровати; и пинать подушку ему пришлось бы только левой ногой; он долго усмирял себя, сам себе шептал приказы: хватит! не гневаться! не бешенствовать! и даже по-военному: отставить! – и ему удалось справиться с собой.
Он на один неуловимый миг понял – в нем сидит бес; и этот бес, увидевший убитого Бога, страшно рассвирепел, понимая, что теперь ему некого будет искушать и некого соблазнять всем золотом мира и красным мировым господством.
Он шептал себе: ну будет, будет, надо бы уснуть, просто соснуть часочек, спи-усни, спи-усни, угомон меня возьми, а может, позвать сестру и попросить у нее капелек валерьяны? Он уже было раскрыл рот, чтобы воскликнуть: Маняша! Маняша! – и тут надвинулось тучей другое видение: он увидел землю.
Свободную, широкую, во все стороны света лежащую землю.
И да, да, он понимал, что эта земля – Россия, вернее, Совдепия, а еще вернее, Эрэсэфэсэр, а если уж совсем точно, то Эсэсэсэр, – этот его Эсэсэсэр раскинулся, как море, широко, и волны бушуют вдали, черные волны земли, и вблизи тоже бушуют, он видел черные холмы, то островерхие, как угольные терриконы, то пологие, как в степи могилы допотопных царей, – и он понял: это освобожденная земля, она свободна. От чего? От кого? «Она свободна от крестьян», – прошептал он сам себе помертвелыми губами, понял: он видит перед собою освобожденную от людей землю – от тех людей, кто ее
