s>С. К.
Ремесло – мелкое ручное производство, основанное на применении ручных орудий труда, личном мастерстве работника, позволяющем производить высококачественные, часто высокохудожественные изделия. …В русской статистической литературе нередко все ремесленники XIX–XX вв. назывались кустарями.
Первая глава
I
«Когда я поняла, что горя мне не избежать, я сказала: тогда пусть это будет…»
Неважно, что́ будет. Сама эта фраза беспрепятственно, как давняя жилица, а то и как хозяйка, вселилась в мое сознание. Как это у поэта: что-то слышится родное… А обнаружил я ее совсем вот-вот, разбирая в доме очередную бумажную залежь, в набросках Галины к очерку об Израиле, так никуда и не вошедших. С этого изречения со всей очевидностью должна была начаться задуманная публикация. Но потом в ее планах что-то почему-то переменилось. По неведомой причине эта фраза, можно сказать, заворожила меня, я бросил все прочее и, словно идя на ее поводу, стал собирать новый сборник сочинений Галины с этим зачином. В него уложились и ее известные работы разных лет, и только что найденные упомянутые мной наброски.
Не знаю, суждено ли этой рукописи превратиться в книгу. (Оказалось, суждено: «Наша ИЗРАша» вышла в конце 2016 года). Но она породила еще одну мою чудаческую прихоть: возникло неодолимое и, признаю, странное желание написать собственную книгу, начав ее именно с этого: Когда я понял, что горя мне не избежать… Без малейшего понятия – а что тогда будет?
И вот я это сделал. Нет, не написал – начал…
И фраза «отпустила» меня.
…«Пострадал, старик, пострадал». Это – к тому, что так бывает: просто фраза, предложение, его звучание может необычно воздействовать на человека, отзывчивого на слово. Тем более – пишущего. Хорошо помню, как в студенческой общежитской комнате мы со смехом, впрочем, весьма уважительным, рассуждали о снизошедшей на писателя благодати, когда он в поисках максимума точности наконец отыскал нужную ему разговорную интонацию: «Пострадал, старик, пострадал». В памяти отпечаталось, что история относилась к Аркадию Гайдару. И ныне без труда я выяснил источник сведения – воспоминания Константина Паустовского. Именно тогда, в конце 50-х, была чрезвычайно популярна у молодежи его «Золотая роза».
В голове у меня, как у всякого начитанного человека, застряло немало общеизвестных шедевральных начал из русской прозы: Он поет по утрам в клозете; Тамань – самый скверный городишко; Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему; Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный я человек; Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел…
Что касается меня, то я в своей журналистике лишь в самые ее первые годы был озабочен загвоздкой первой фразы. Позднее уже не придавал ей особого значения. И вот надо же – прямо как какой-то ультиматум: Когда я понял, что горя мне не избежать…
Что за напасть? Отчего эта внутренняя вибрация?.. Позднее я, кажется, уловил ее исток. Оборот «Когда я понял…», скорее всего, предусматривает некое действие в будущем. Между тем, удар судьбы – уход из жизни Галины – случился в прошлом. Но… мне прежде ни разу не довелось назвать то, что случилось, горем. Оно, без сомнения, было им – в жизни, но слово из этих четырех звуков до того дня не соотносилось с владевшим мной чувством.
После инсульта в 2009 году с выпадением на какое-то время речи мне пришлось восстанавливать почти всю словесную оснастку моего общения и деятельности. Этот процесс не окончен. Какие-то было утраченные, затерянные в болезни понятия то и дело возвращаются к жизни и приводят за собой забытые названия. Горя среди них не было. Имевшаяся сердечная боль к этому обозначению не подходила. Оно было чересчур пафосным (война – «всенародное горе»). Или же, напротив, излишне обиходным («представляешь, какое горе – украли кошелек»). Так долгое время и жил себе без него.
И вот оно, написанное рукой Гали, снова открылось-возвратилось как новорожденное, к тому же еще и связанное с понятием неизбежности («…горя мне не избежать»). Ведь и вправду они по своему существу неразрывны. Видимо, это меня, как стало модно говорить, и «торкнуло». Как что-то не полностью пережитое, не до конца прочувствованное и понятое.
Я невольно перенесся туда, в 2010-й, в март. Но, на удивление, это было не только больно. В этом был еще и магизм возвращения. Из сегодняшней памяти (неминуемо превращающей былую кровоточащую действительность в простую ее обозначенность, в «окорок из папье-маше») – пусть в мгновенное, но подлинное страдание. Как об этом рассказать?.. Не знаю. Что-то вроде эффекта уже виденного. Но в том уколе боли – драгоценная первозданность и воскрешение, пусть на миг, живой, а не только памятной любви. И это – парадоксально? – радостно.
В стремлении возобновить
