рассекали ночное небо. Оставляя в нем недобро светящиеся следы, спускались к земле, подбирали павших воинов, чтоб забрать их и унести в мир вечного блаженства, в Валгаллу, рунический рай нибелунгов…
Под эту музыку в самом деле можно было лететь… Недаром Герман Геринг, главнокомандующий военно-воздушных сил у Гитлера, сделал ее официальным маршем своей дальней бомбардировочной авиации.
Подумав о толстом Германе, я тут же вспомнил жирную тушу Хаканова, лежащую сейчас в собственной крови на снегу возле своего дома. Вот уж этого мертвеца валькирии точно не заберут ни в какую Валгаллу. Потому что он не павший воин, а мерзкий ублюдок, которого стоило уничтожить еще давным-давно. Причем не двумя выстрелами в спину и одним контрольным в основание черепа – его следовало живым сунуть под танк и медленно, методично размесить гусеницами в кровавую кашу…
Это следовало сделать давно, тогда…
Нет, хватит изводить себя угрызениями о непоправимом прошлом. – вдруг подумал я. Его уже не изменить, сейчас надо думать вперед. А не назад…
Широкое снежное поле, по которому полукругом шел уже почти
несуществующий зимник, означало фактический конец пути. После него, я знал, оставалось меньше пяти километров до въезда в Медногорск; причем такого же тайного, в обход местного КПМ. Я поехал медленнее, всматриваясь в обступивший поле лес. И не пропустил чуть заметную, едва проложенную колею, свернул на нее. К поляне, входящей в мои планы.
Аккуратно втянувшись туда, я осторожно развернул машину носом на выезд, заглушил двигатель, погасил свет и вышел наружу.
В воздухе витала мерзкая вонь, лучше карты говорившая о том, что окруженный химкомбинатами Медногорск совсем рядом.
Над лесом поднялась ущербная луна, и в ее мертвом свете я видел запримеченную вчера кучу полусожженного мусора. Быстро, но не торопясь, я вытащил несколько припасенных картонных ящиков, поверх разложил свою старую куртку со следами крови, брюки, вязаную шапку, перчатки, остатки пластикового глушителя и даже саму дорожную сумку… Все, что находилось со мной в момент преступления и теперь должно было исчезнуть навсегда.
Я тщательно облил все бензином и бросил спичку.
Пламя с радостным хлопком взметнулось на несколько метров вверх, потом успокоилось и занялось ровной, плотной массой. Я знал, что в принципе можно уезжать: тряпки сгорят довольно быстро, а отсутствие ставших бичом цивилизованных стран пресловутых «меток на одежде» вообще лишает меня всякой опасности. Но я подумал о следах, оставленных моей машиной около кострища, взглянул на часы и решил подождать минут пятнадцать, пока все действительно сгорит до неузнаваемости.
Прислонясь к горячему капоту, я бездумно глядел в огонь.
Мне вдруг захотелось достать Анечкины драгоценности, подержать их в пальцах, глядя, как играют в бриллиантах жаркие отсветы костра, но запретил себе так делать. Все-таки еще нельзя было полностью расслабляться.
Я
