И какая разница – прожил ли бы я еще лет двадцать, или меня бы расстреляли за предумышленное убийство, или те же двадцать лет – ну может, немного меньше – предстояло провести в тюрьме. Это не различалось по сути. Но по каким-то высшим, не понятным мне законам, различалось. Хаканов должен был умереть. А я – остаться жить. Даже сознавая бессмысленность своей жизни.
А раз жить, то следовало заметать следы.
Быстро пройдя два квартала, я завернул за угол, еще через квартал нырнул во двор. Подошел к убогому трехэтажному бараку, почти развалившемуся от старости и безысходности – даже не верилось, что в двух минутах ходьбы громоздились элитные дома, возле которых я только что прикончил Хаканова.
Тихо поднимаясь по лестнице, в свете пятнадцатисвечовой лампочки я вдруг заметил, что несмотря на меры предосторожности, на куртке темнело несколько брызг. И подумал, что, кстати, контрольный выстрел вовсе необязательно было делать в упор… Но это меня уже не волновало. Этой старой куртке – как и остальным вещам, свидетелям совершенного мною преступления, – оставалось существовать не больше часа.
Я отметил также, что слегка запыхался, неторопливо но поспешно возвращаясь сюда – и подумал, что выбрал точку перехода далековато от места, и в случае обнаружения мог бы и не успеть… Впрочем, если бы меня обнаружили, все закончилось бы в трех метрах от трупа Хаканова. Но меня не обнаружили. Значит, все шло по плану.
Еще тише я вскарабкался по дрожащей деревянной лестнице на чердак. Когда-то люк имел и дверцу, и замок, но то было очень давно. Сейчас жильцы давно забросили этот дом и сами доживали свой век непонятно как. Однако при разведке местности днем я не обнаружил на чердаке ни одного брошенного шприца: значит, это место никем не посещалось, и я практически не рисковал на кого-то нарваться.
Сейчас там стояла абсолютно черная тишина. Я включил фонарь. Ступая по балке, неслышно прошел в дальний угол. Моя дорожная сумка с вещами лежала на месте, спрятанная под газетами.
Я быстро стащил с себя все верхнее старье, специально найденное для этого случая, затолкал в припасенные пакеты и, дрожа от промозглого воздуха, натянул на себя успевшую вымерзнуть и сделаться чужой свою обычную одежду, на которой не имелось следов преступления. Особенно приятно было наконец освободиться от перчаток.
Когда я снял сначала кожаные, а потом тонкие гинекологические, мне показалось, что открылось второе дыхание; я даже не заметил, как тошно было законсервированным рукам и на миг проникся сочувствием к профессиональным киллерам, вынужденным всю работу исполнять в перчатках… Я не знал, правильно ли поступаю: мне не у кого было узнать, спасут ли две пары таких перчаток в случае проведения парафиновой пробы на следы пороха. Впрочем, я не сомневался, что до этого дело не дойдет: если бы дошло, то спасения мне все равно не оставалось, расшатанные нервы не позволили бы выдержать даже первого допроса – а просто надел их для собственного успокоения.
Спрятав все в сумку, я тихо вышел на улицу.
Теперь даже если за мной пустят собаку – хотя
