Ленка-то жива, хотя тоже не все в порядке. А вот Витька… ну, короче, умер он, глупо так умер.
– А что с ним – сердце?
– Да сердце то, сердце – только не так как у людей.
– Как это?
– Он, вообще, крепкий мужик был. И на даче все делал и Ленке помогал. Поддавали мы с ним крепко. А потом стал что-то задыхаться при нагрузке, на щеках какой-то нездоровый румянец. Стали сердце обследовать, говорят клапан какой-то не в порядке, надо заменить. Поставить искусственный. Мы все сделали! Узнали что и как, нашли блат в Бакулевском центре, деньги собрали на операцию. А он – ни в какую! Ну, такой упертый! Кто только не уговаривал, как Ленка его просила… И, главное, смелый был мужик! Казацкая кровь! Мог за себя постоять. Раз дрался сразу с тремя пьяными отморозками, они к Ленке приставали. А тут – ни в какую! Ну, в общем, − Дима безнадежно махнул рукой – Ленка мне звонит в воскресенье. Они тут рядом живут, на Паустовского. Плачет, говорить не может. «Олег, иди сюда скорей, тут…» − и не может сказать. Я кричу: «Что такое? Витька?» Она еле выдавила из себя: «Да». Я приехал, она открыла, прохожу в большую комнату, а он… вот так лежит у самого дивана. То ли не дошел, то ли присел – тут его и прихватило. Стали его вдвоем втаскивать, а он еще теплый, представляешь?
Олег опять махнул рукой.
– А Лена что же? Замуж больше не вышла? Она такая красивая…
– Нет! Никого, говорит, не хочу и ничего не хочу! Надо, чтобы Женька институт закончил, ты уж его не бросай. Помоги! А там видно будет. Так и живет два года, а теперь и ее прихватило.
– А что такое? Что-то серьезное?
– Да уж. Серьезней не бывает! Но она у меня такая крепкая – все терпит, молчит. Не жалуется. Она никогда не жалуется… хотя после того, как она меня спасла, ей бывает очень хреново, очень!
– А что же с ней?!
– Ничего больше не скажу! Она не велела!
Все остальное, все последующие события этого вечера я вспоминаю с трудом. Они кажутся смутными, неясными, как зыбкий, тягучий сон. Мы еще пили за столом. Потом Дима просил меня поиграть на гитаре ( я принес ее с собой). И я пел, долго пел. Сначала разухабистые цыганские песни, «конфетки-бараночки». Потом стал петь Окуджаву, Визбора – любимые бардовские песни. Вдруг Дима попросил меня: «Слушай, спой Есенина, мою любимую: «Устал я жить в родном краю». И я набрал голос, распелся и стал петь так самозабвенно, надрывно, как давно уже не пел. Тамарка вдруг воскликнула: «Вот, черт, даже слезу прошибло!». – «Да, с тебя что смех, что слезы – все вмиг слезает – со смешочком встрял Савва. – «А ты Сявка помалкивай! Чего ты понимаешь, в наших бабьих слезах?» − накинулась на него Тамарка – «чего ты понимаешь в этой музыке… помалкивай у меня, салага, а то якорь заставлю точить!»
А я пел еще и еще, так же вдохновенно и сильно, пока мне не позвонила жена: «Ты что там ночевать собрался? Давай вали домой, мне надо ногу натирать!».
Я шел домой неуверенно, покачивался. Метро уже закрылось, пришлось идти пешком по Севастопольскому проспекту. Луна, яркая луна светила мне всю дорогу. Она плыла над изломанной
