что она ею не будет, если не захочет. Отделение было создано, якобы, для подготовки учителей для спецшкол, а на самом деле вовсе не для этого. Их готовили для работы за границей, в Африке, в недавно образовавшихся демократических странах, бывших колониях, вступивших на путь 'социализма'.
Когда Аня на распределении увидела молчаливых любезных, но настойчивых дядек с военной выправкой, но без формы, приглашавших их поработать заграницей, заманивающих их 'интересным опытом' и валютными сертификатами в Березку, она поняла, что была совершенно права. Отделение давало возможности, которые иначе бы Ане не представились. Она, поговорив с обаятельным молодым человеком, на два года поехала на работу в Того. Конечно она знала, что с их отделения ребят посылают за границу, но сама особенно никуда не собиралась. Ей казалось, что из-за папиной работы ее, разумеется, никуда не пустят. Когда 'обаятельный' заговорил с ней о распределении, она сразу его спросила насчет папы, и что у нее 'особые обстоятельства'. Человек из 'конторы', чуть улыбнувшись, уверил ее, что 'им все известно, и что они очень доверяют ее семье'. Тут и думать не стоило … отчего б не съездить!
В общем в это время Аня была молодой, весьма уверенной в себе женщиной, с определенным жизненным опытом, при этом отнюдь не школярски-молодежным. В командировку за границу она съездила и … нет сейчас Аня не хотела об этом вспоминать. Аня улыбнулась, вспомнив, что она тогда даже отвыкла, что она 'Аня', вовсе она была уже никакая не Аня, а Анна Львовна Рейфман. Аня знала, что ее красиво зовут. 'Анна' ассоциировалась с Анной Карениной и Анной на шее, 'Львовна' – шикарно: не 'Сергеевна', не 'Петровна', а именно 'Львовна' – не то, чтобы по-еврейски или чисто по-русски. Было, конечно, много евреев 'Львов', но был же и Толстой. А фамилия … вот тут начиналось интересное. Анин папа Лев вовсе и не был евреем, он был немцем, давным-давно обрусевшим, но немцем. Пусть по-немецки 'рейф' с произносившимся 'э' оборотным, означало все лишь 'бочку', т.е, Аня была бы в Германии просто какой-нибудь Бочаровой или Бочкиной, но … все равно. Ее далекие предки были скорее всего обычными ремесленниками. А вот мама … да, мама была еврейка, но … для Ани все это было не так уж важно, от антисемитизма она никогда не страдала. Никто в школе, и тем более в институте ее не дразнил. Кто бы посмел … Родители дали ей правильные, красивые черты, но не так, чтобы уж слишком национальные.
Она тогда как раз недавно вернулась из Того и знала, что больше она туда не вернется, хватит с нее. Провести там остаток молодости ей не улыбалось. Чем заняться было пока неясно. Школа ее всегда ждала, технический перевод тоже … но Аня размышляла, родители ее не торопили. Прекрасно одетая, ухоженная, непохожая ни на маминых еврейских гуманитарных интеллигенток-преподавателей, ни на папиных высоколобых физиков, Аня с легкостью влилась в московскую золотую, слегка богемную молодежь. Они ходили по ресторанам, модным кафе, театрам, на скачки, читали самиздат и Аня, через приятеля-физика, попала в театр МГУ и там пришлась ко двору. Ах, какой это был спектакль! Совершеннейшее 'ретро', бель-эпок, начало
