считать себя меньшими грешниками, чем погибшие, вместо этого они должны прислушиваться к гласу Божию, прежде чем вспыхнет предсказанный в Откровении Иоанна Богослова апокалиптический пожар. В первую очередь митрополит видел в разрушении Москвы возможность риторически внушить своей пастве убеждение в крайней необходимости покаяния и делал это, избегая сугубо националистических акцентов в распространении своего апокалиптического взгляда на историю. Настаивая на том, что нужно предпринимать личные усилия, а не надеяться на спасение вместе со всеми, Филарет во многом противоречил большинству дискурсивных разработок уроков 1812 года. Его определение государства – «союз свободных нравственных существ, соединяющихся между собою, с пожертвованием частью своей свободы для охранения и утверждения общими силами закона нравственности, который составляет необходимость их бытия»[204] – весьма похоже на этическую интерпретацию «общественного договора» Руссо, а если учесть, что он постоянно делал упор на личном выборе, а также его позднейшие попытки перевести Библию на русский язык, то неудивительны и периодически звучавшие в его адрес обвинения в протестантском уклоне.
В отличие от Филарета для многих других наследие свершившегося по Божией воле московского пожара состояло в духовном единении людей и консолидации народа. Идея, что представители различных социальных слоев поднялись в едином порыве против Наполеона, забыв на время о своих сословных привилегиях и обидах, впоследствии сделалась основой мифа 1812 года[205].
Предполагаемая готовность дворянства отказаться от собственных богатств ради сохранения чести и независимости, а также неожиданное недоверие крепостных к обещаниям Наполеона и верность своим господам были восприняты как проявление народной силы и связей, объединяющих всех русских людей[206]. Такая мифология игнорировала разнообразие действительно имевших место социальных отношений во время французской оккупации и, как правило, принимала за героическое самопожертвование те формы поведения, которые для многих просто открывали возможность побега[207]. Писавшие об этом указывали, что именно в такой коллективной идентификации с судьбой всей страны и проявлялось главное отличие России от западных стран, где Наполеон сумел успешно воспользоваться социальной раздробленностью общества, чтобы захватить территорию и собрать многонациональную армию. «Гендерный» взгляд на Москву как на «мать городов русских» также способствовал осознанию общей потери, что в свою очередь усиливало консолидацию общества. Даже получившие образование за границей либералы вроде Александра Тургенева приходили к выводу, что «отношения помещиков и крестьян… не только не разорваны, но еще более утвердились». Для Тургенева 1812 год был временем осознания того, что «политическая система наша должна принять после сей войны также постоянный характер, и мы будем осторожнее в перемене оной»[208].
На
Рассказы о верности русских крепостных начали появляться очень рано. См.: Пример честности и усердия слуг русских // Вестник Европы. 1812. Октябрь. № 19–20. Ч. 65. С. 275–276. Согласно автору этой публикации, причиной беззаветной преданности крепостных своим господам является надежда «от всещедрого Творца получить награду за добрые дела свои» (с. 276). На основе прошений москвичей, принадлежавших к «среднему классу», А. Мартин делает вывод, что, «получив такую возможность, крестьяне стали грабить город, дворяне бросили своих слуг, а крепостные выдавали себя за свободных людей и обворовывали своих помещиков, при этом весь народ проявлял семейную и классовую солидарность» (
Можно увидеть любопытное идеологическое расхождение между декларациями дворян об их заботе о крепостных и практикой, при которой слуг оставляли в Москве, чтобы они защищали господские особняки. М. В. Волкова, например, заявляла: «Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве, дабы сберечь хотя что-нибудь из вещей, которых там тысяч на тридцать. Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы велики они ни были, но мы не будем покойны, пока не узнаем, что люди наши, как в Москве, так и в Высоком, остались целы и невредимы» (Из переписки М. В. Волковой и В. И. Ланской. С. 54).
Грабежи, производимые русскими, которые оставались в городе или вернулись туда сразу после ухода наполеоновской армии, были многочисленными и только отчасти мотивированными задачами выживания. См.:
Письмо А. И. Тургенева Вяземскому (октябрь 1812 года) цит. по:
