hasis>Жан Ануй. Медея
Маленькая девочка сидит на лесной поляне, поджав ноги и утопая в горячем зелено-золотом дыхании лета.
Лес многоголос. В глубине чащи хрустят под звериными лапами сучья. Птицы выводят хмельные трели, над цветами жужжит выводок пчел, над поросшей ряской глубокой лужей пищат комары. Длинные настороженные кроличьи уши колыхают траву, поднимаясь там и сям, как гордые воинские знамена. Неподалеку притаился караулящий лис, шуршащий листьями кустов. Струйки родника звенят россыпью колокольчиков.
Другие дети, очутившись в лесу, наблюдали бы за животными, искали бы землянику и птичьи яйца, а утомившись, развалились бы на спине, пожевывая травинки и щурясь на огромное желтое яблоко в синеве над деревьями, и в их головах текли бы прямые, спокойные, никуда не сворачивающие, дремотные летние мысли.
Но девочка не похожа на прочих детей.
Ее мысли сплетаются в причудливые узоры и завязываются в крепкие узлы, а через миг разлетаются на обломки, похожие на мелкие камешки, летящие в пропасть с горы, на каменный водопад, колотящийся о своды черепа с неистовой силой. Она не слушает птиц, не глядит на животных и не грезит под солнцем. Она выискивает то, чего не могут увидеть другие.
За кромкой поляны, в зарослях высоких кустов, мелькает тень.
Не зверь, не насекомое, не птица, не человек.
Существо.
Девочка ждет, когда оно снова проглянет сквозь густую завесу листвы.
Существо притягивает ее и пугает, ноги хотят от него бежать, в животе все сжимается, и лишь мысли, тот самый водопад, требуют не трусить, не дрожать, но остаться и непременно выяснить, что это такое…
– А-а-а! – голосит она во всю мощь юных легких, когда кусты раздвигаются, будто полог шатра, и клубок дыхания вырывается на поляну, горький, холодный. – О-о-о!
Ноги, не дожидаясь, пока она примет решение, подскакивают на земле, припускают прочь с поляны и несутся дальше, выколачивая облачка пыли из проторенной дорожки, ведущей к замку, топ-топ-топ-топ…
Путаясь в подоле длинного платья, она устремляется за понесшими скакунами своих стоп, ей страшно и весело, и горький привкус на языке, и холодное зеленое дыхание, оставшееся на коже.
Девочка призывает мать, хотя и знает, что та не придет – она рожает сейчас и мечется, корчась от боли на окровавленных сбившихся простынях. Дочери надлежит быть неподалеку, но уж такой она уродилась, вечно делает не то, что следует, ей часто об этом говорят и в этот раз, она уверена, скажут тоже.
Так и выходит.
– Тебя где носило? – накидывается на нее высокий коренастый мужчина, которого ей приказано звать отцом. – Мать, может, помирает, а эта знай себе играется! Сердце-то у тебя есть?
От него пахнет сладким вином, кислым потом, грохочущим, как железо, мужским волнением и злостью.
– Матушка не больна, а только рожает, – отвечает запыхавшаяся девочка рассудительным тоном, словно разговаривает с кем-то младше себя.
– «Только»! – передразнивает мужчина. Его можно было бы счесть красивым, если бы не въевшаяся в черты суровость, шрам на левом веке, испортивший глаз, и косматая рыжая борода, которую он не пострижет, пока жена не попросит: – Ты, соплячка, в родовых муках пока не лежала.
– Зато матушка лежала, если вы не заметили, – следует дерзкий ответ. – И она все еще жива, отец.
Не стоило так говорить. Рыжий медведь, напившись для храбрости, топчется без толку огромными ножищами перед запертым входом в покои, откуда доносятся истошные крики. Вся его жизнь сузилась до чужой боли за дверью и ужаса, ходящего в голове кругами: «Ну, как помрут оба, и мать, и младенчик? Что тогда делать? Снова жениться? Наследник нужен… Ну как помрут оба?..»
Все это читает девочка в пьяной мути здорового глаза, в дергающемся шраме на испорченном глазу, в сжимающихся до скрипа кулаках, в которых он давит свое бессилье. Пожалеть бы его, да она никогда не пожалеет.
– Ты как со мной разговариваешь? – рычит медведь. – Много тебе воли дают! Иди сюда, я тебя живо почтению научу.
И норовит схватить, растопырив лапы.
Сильно не побьет, но оплеух надавать может. Грубиян, скот и убийца. Все они такие, и родной отец девочки был такой же, но медведь – чужой и убийца настоящего отца, этого она никогда не забудет, и он не забывает, иначе обращался бы с нею ласковей.
Оплеух не хочется, значит надо бежать, прятаться в замке и ждать, пока мать не разродится, новоявленный папаша тотчас о падчерице думать забудет.
Однако бежать не приходится.
На одну из поросших рыжей шерстью ручищ, где не хватает половины среднего пальца, вдруг ложится ладонь – с виду куда слабее
