ко мне. Шкура зверя окрасилась кровью – мой выстрел задел его вскользь, – но он был еще далеко не побежден.
Здесь следовало бы написать что-нибудь героическое, но, если быть честной, подумалось мне вот что: «За этим ты явилась сюда, и это – последнее, что ты увидишь в жизни».
Тут прогремели новые выстрелы – на сей раз не над самым ухом, но все же достаточно громкие, чтобы я снова взвизгнула и съежилась в комок, в ужасе от того, что пуля может угодить в меня, или волкодрак прыгнет снова, и я, так или иначе, умру.
Но вместо этого я услышала яростный рык, отчаянное лошадиное ржание, крики охотников, звуки рогов, а несколько мгновений спустя – тот самый благословенный сигнал. Я тут же узнала его: так трубили в рог, возвращаясь домой с удачной охоты: «добыча наша».
Меня окружили, и я выпрямилась, только теперь осознав, что в пылу борьбы потеряла шляпу, и волосы выбились из-под ленты, стягивавшей их на макушке. Темно-русые пряди торчали во все стороны, развеваясь, как знамена, словно объявляя во всеуслышание: «Эй! Смотрите! Девчонка!».
Примерно это я и услышала от обступивших меня мужчин (если опустить множество ругани).
Новые крики – и вскоре появился отец. Остановившись передо мной, он в ужасе воззрился на меня – мелкий языческий божок, потрясенный поступком подопечной. Я молча смотрела на него. Думаю, именно в этот момент все вокруг начало расплываться перед глазами – сказывалось перенесенное потрясение. Папа́ поднял меня, и я спросила, что с Джимом, но мне никто не ответил. Вскоре мы оба оказались на коне папа́. Держа меня на руках, отец выехал из леса и направил коня по каменистому склону, в сторону пастушьей хижины.
Охотников сопровождал врач, чьей обязанностью было оказывать помощь раненым людям и собакам; он прибыл в пастушью хижину следом за нами. Однако я оказалась не первой его пациенткой. С противоположной стороны комнаты слышались стоны Джима, но из-за людей, сгрудившихся вокруг, его было не разглядеть.
– Не трогайте его, – сказала я неизвестно кому, хотя умом и понимала, что врач пытается помочь ему. – Он не виноват. Это я его заставила. Он защищал меня; он заслонил меня от волкодрака…
О последнем обстоятельстве я догадалась задним числом.
Раны, полученные Джимом из-за его героического поступка, послужили одной из двух причин, уберегших его от позорного изгнания. Второй – хоть мне тут мало чем можно гордиться – оказалась моя неустанная защита. Я вновь и вновь настаивала на том, что он ни в чем не виноват. Боюсь, охваченная запоздалым чувством вины, я продолжала назойливо твердить об этом даже после того, как отец согласился не прогонять его.
Но все это произошло позже. Покончив с Джимом, врач взялся за меня и выставил из хижины всех, кроме отца и спящего Джима: у меня было повреждено плечо, и оголять его в присутствии посторонних было неприлично. (Я сочла это глупостью: даже в те времена юные леди носили платья, открывавшие плечи как раз настолько, сколько требовалось для оказания помощи.)
Мне
