семейные обеды проходили чинно, по-купечески. Никто из домашних не имел права притронуться к еде без его разрешения.
Он всегда читал перед обедом молитву: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеше им пищу во благовремении: отверзаеши Ты щедрую руку Твою и исполняеши всякое животно благоволенья»…
И только после его слова «Аминь!» мы все осеняли себя крестом и принимались за еду.
Как-то раз после обеда, еще будучи маленьким, я сидел у него на коленях и играл цепочкой от его часов. Петр Арсеньевич смотрел на меня влюбленными глазами.
И тогда, собравшись с духом, я спросил:
– Батюшка, а чего ты такой хороший?
– Как понять?
– Ну, все говорят: «Вот, Петр Арсеньевич, он такой хороший!»
– А кто говорит-то?
– Да все! И матушка, и рабочие, и дед Ломакин…
– Сам не знаю. Каждый, наверное, по своей причине хвалит. Ломакин – за одно, рабочие – за другое. Матушка меня любит, наверное. А за что хвалят, говоришь?
– Ну, там, по-разному. Что не ругаешься ни с кем, не кричишь, как другие взрослые. Нас с мамой любишь.
– А чего ж мне вас не любить? Меня все любят, и я всех люблю.
– Даже страшного деда любишь?
– Какого страшного деда?
– Ну, твоего, деда Арсения?
– А, батюшку моего-то? Люблю, конечно!
– А чего ж его любить, раз он такой страшный?
– Да в чем страшный хоть?
Объяснить это батюшке я тогда не сумел.
Мой дед Арсений Алексеевич умер в нашем доме на Пятницкой. Я, тогда двухлетний, его помнил смутно – высокий старик с окладистой пушисто-белой бородой как-то меня пугал своим сердитым видом.
Однажды утром меня разбудила моя гувернантка и повела в его комнату, куда я всегда боялся даже заглянуть, чтобы не столкнуться с тяжелым взглядом деда.
В комнате было темно, зеркало было завешано черной тряпкой и трещали свечи. У кровати стоял толстый священник. «Поцелуй дедушку!» – сказал он мне и подвел к его кровати.
Дед спал, но дыхания его я не уловил. Меня подняли под руки и поднесли к нему. Глаза его были закрыты, и мне показалось, что вот сейчас он их откроет и накричит на меня страшным голосом.
Это настолько меня испугало, что я разревелся и был выставлен за дверь.
– Дедушка твой не страшный был, а справедливый, – говорил мне Петр Арсеньевич. – Много работал в жизни.
– А теперь он отдыхает?
– Теперь – отдыхает, Царство ему небесное!
– А это где Царство? На небе?
– На небе, сынок, на небе…
– А где лучше: на земле или на небе?
– Ну, на земле тоже хорошо, если на Родине.
– А где твоя Родина? В этом доме? Или в другом?
– Моя Родина отсюда далеко.
– Где
