пускают. У нас было такое хорошее, возвышенное настроение, что мы без всякой злобы и зависти смотрели на всех тех, кто был только лишь зрителем наших страданий…
Когда мы проезжали через галицийские деревни, то производили там целый фурор. При виде печального зрелища медленно движущейся телеги, запряженной парой низеньких лошадок, на которой сидели три раненых русских офицера, и шедших рядом с ней денщиков, напоминавших собой катафальщиков, жители выбегали из своих домов, образуя небольшие, но частые группы. Кто шел, останавливаясь на половине дороги, кто опускал в колодец ведро и застывал в своем положении, мальчишки переставали кричать и шалить, бабы и старики качали укоризненно головами, о чем-то шепчась между собой. Все эти люди с живым любопытством и соболезнованием провожали нас молчаливым и долгим взглядом.
Особенное внимание привлекал мой сосед прапорщик Рябушевский. С перевязанной головой без фуражки, с худым бледным лицом, он даже на нас самих производил тяжелое впечатление.
Таким образом, всюду встречая радушный прием, мы благополучно добрались до Почаева, куда прибыли поздней ночью. Все было погружено в сон. Кругом стояла мирная тишина, нарушаемая только громким стуком колес нашей повозки о плохую, ухабистую мостовую. Дорогу нам освещали редкие, тусклые фонари, которые только усиливали ночной мрак.
Наконец, мы подъехали к низенькому зданию, оказавшемуся больницей. Как только там узнали, что прибыли раненые, тотчас засуетились. Засветили огни. На крыльцо вышла какая-то полная женщина, которая была, как мы потом узнали, фельдшерицей. Пришли люди с носилками, и нас перенесли в отдельную уютную комнату и уложили в чистые, мягкие постели. Впервые за все время, начиная с незабвенного дня боя 13 августа, мы получили настоящий приют и попали в такую мирную и спокойную обстановку. Однако страшное нервное напряжение и прилив энергии, которые позволяли нам терпеть до последней минуты физические муки, усилившиеся благодаря утомительному путешествию на повозках в течение трех суток, это напряжение, наконец, лопнуло, наши организмы больше не могли выдержать, и мы все трое почти одновременно впали в глубокий обморок. Через несколько минут стараниями фельдшерицы мы пришли в чувство. Нас напоили горячим чаем с вином, и нам сделалось значительно лучше. Но особенно страдал прапорщик Рябушевский, у которого пуля раздробила челюсть и выбила шестнадцать зубов. Бедняга ничего не ел, так как он не мог открыть рот, поэтому приходилось вливать ему туда молоко. Но удивительный, достойный восхищения человек! Ни разу, ни одним звуком он не показал, что он испытывал, и только в минуты особенных страданий он, морщась, качал из стороны в сторону головой…
Утром, поблагодарив за гостеприимство доктора, фельдшерицу и всех тех, кто за нами ухаживал, и сердечно простившись с ними, мы двинулись в путь по дороге на Кременец. Проезжая мимо лавры, мы остановились, так как захотели приложиться к
