лижаться. Чтобы сходил с ума, потому что не разрешаю смотреть. Чтобы горел в ярости за то, что презираю твои картины и себя на них. За то, что небрежна к тебе и мешаю твое бытие с чередой чуть менее красивых лиц. Иногда перфекционизм вреден и глуп. Ты позволишь мне все, Анжей. Выиграю я. Ты отдашь мне победу. Ты уже ее отдал. Тот, кто любит, Анжей, заранее проиграл. С поражением тебя…
Зачем нам эта игра? Карты рубашкой вверх.
Слово за словом. Спор двух одаренных эстетов. Двух льдин. Борьба. Готовность сорвать куш. Будь вызов менее сложен, ты не удостоила бы меня и взглядом. И как будто отпустили пружину. Только мы привыкли воевать.
Зачем мы постоянно скатываемся в один и тот же разговор, который не приводит ни к чему то общее, что есть между двумя людьми, но протаскивает мое личное сквозь тихую истерику и незаконное курение между плохо сцепленными вагона скорого, фирменного, на котором я снова и снова, уже в который раз пытаюсь навечно от тебя убежать. Горькая правда. Курсирует дорожками слез, из-за которых расплываются буквы в книге. Петляет между крупными глотками воды, которые не утоляют жажду, мгновенно впитываясь в сухую гортань, из которой я с трудом выдавливаю слова. Обязанный говорить с тем, кто стоит и курит рядом, хотя его и не касается вся эта история. Я должен что-то отвечать. Держать руки по швам, вцепившись в край штанины, сдерживая эту неминуемую гибель плотины, которую строил всю ночь, но, как видимо, зря.
К чему этот разговор приводит тебя, взяв за руку и провожая в сон, в глухую полярную ночь. В неизвестном направлении. Без маршрута и адреса. Без. А мне снова гулять ночь по подоконникам и крышам, в свете нарастающей луны и при полном ее отсутствии, шляться туда и сюда, ощущая под подошвами грань своей жизни. Чтобы остаться настолько в себе, насколько это поможет не переступить грань того, что я рисую в своих блокнотах на самом деле, когда уже нет сил не думать и молчать.
Что происходит внутри тебя, когда ты берешь в свои руки рисунки, сделанные якобы наскоро и небрежно. Что происходит с тобой, когда ты на все это смотришь, вскользь благодаря, а я бросаюсь на стену, потому в доме больше нечего разбить об пол, хотя я и приказываю своей совести держать в себе все то, что она еще способна удерживать внутри. Я объясняю себе, что все это нужно резать и топить, привязав к нему камень покрепче, чтобы ни штриха, ни одной зарисовки больше не попало в твои руки. Я знаю, что все равно отдам тебе новый рисунок. Я знаю, что буду потом сбивать кожу с фаланг пальцев за то, что снова открыл, сказал, вырвал изнутри без наркоза, на живую, как букет цветов, протянул тебе в руки всю эту красоту, потому что я не нахожу в себе таких слов, которые я мог бы произнести вслух, не нарушив те правила игры, что ты решила обозначить между нами.
Уехать и вернуться. Вывернуться наизнанку. Сделать сальто из себя самого. Быть разрушенным до руин. Видеть в стекле вагона небо, траву, отражение себя. Говорить тебе то, что ты и так знаешь, по вечно прерывающейся связи. Расклеивать диалог надвое. Низводить его до «я больше не могу» и «доброй ночи». Вдавливать пальцы в тело карандаша, разрывая грифелем бумагу. Закусить кипенно-белую простынь до судорог и тошноты. Думать, куда я буду убегать дальше. Вспоминать, где проще получить визу. Смотреть в блокнот. Ломать карандаш. Потому что все это не закончится никогда. Потому что рисовать не для тебя – это преступление. А не рисовать – это смертная казнь. Это каторга. Это мрачнее и безысходней достоевщины и стихов Бродского. Но это все я выбираю добровольно. Поезд едет. Я рисую. Поезд едет. Я люблю.
Вышагивать по платформе марш на глупых и необоснованно длинных остановках. Натягивать рукава свитера на самые кончики пальцев. Потому что внезапно стало слишком холодно и дождливо. Хотеть полного одиночества. А получить вместо него лишь мысли о тебе. Да – это крах. И можно было даже никуда не уезжать. И что бы я сейчас ни рисовал, в какую сторону ни ехал, сколько бы ни курил и ни пил крепкого, я вынужден признать, что я хочу к тебе вернуться. Даже потому, что ты меня не любишь. Даже потому, что ты со мной играешь. Даже поэтому, Хлоя.
Я смотрю в лица людей, но вижу только твое. Я никем и ничем не могу тебя заменить. И живу ровно полжизни, потому что вторую свою половину я уже давно отдал тебе. Хотя ты меня об этом и не просила.
Ты знаешь, что когда-нибудь я уеду. Навечно. Ты чувствуешь, что это «когда-нибудь» подползает все ближе. Поэтому ты так старательно меня возвращаешь, когда время моего отсутствия превышает допустимый предел. И я поворачиваю стопы по направлению к тебе. Как намагниченный. Приползаю и валюсь в ноги. Кланяюсь. Оправдываюсь. Осыпаю тебя рисунками. И снова получаю стакан холодной воды в лицо. Ты хочешь, чтобы я всегда знал свое место. Я знаю. Мое место рядом с тобой. И все начинается снова. И все погружается глубже. Каждый рисунок становится все тяжелее, и я уже не столь уверен, что бумага выдержит все.
Мне остается любить тебя все тише, постепенно низведя этот вопль до молчания. Зарываться в тишину все глубже. Чтобы сквозь редкие минуты, когда ты застаешь меня врасплох, я говорил тебе всякий бред между правдой и ложью. Блефовал
