которого ахнули от последствий, да было поздно. Вырыли для империи яму – и сами же угодили в нее.
В конце февраля в Петрограде вспыхнули рабочие и солдатские вооруженные восстания, вызванные тяготами военного времени (в столицу несколько дней не доставляли хлеб[1]) и кое-как оседланные либерально-оппозиционной частью Госдумы. «Хозяин земли Русской» находился далеко от столицы – возвращался из ставки на поезде (в ходе переписи 1897 года Николай II именно так указал род занятий: «хозяин земли Русской», а не «российской» или «многонациональной»). После столкновений государственных сил с восставшими генерал М. Алексеев, руководивший армией, телеграфировал всем главнокомандующим фронтами, что восстание слишком многочисленно и отчаянно, поэтому единственный выход – отречение царя. Главкомы направили Николаю телеграммы с соответствующей просьбой – отречься. Следующий ход был за ним.
Текст, который впоследствии опубликовали как манифест царя об отречении, представляет собой телеграмму императора в ставку, подписанную карандашом. Т. Миронова, доктор наук (правда, не исторических, а филологических), в книге «Из-под лжи» пишет, что эта карандашная подпись была единственной в жизни Николая и не имела юридической силы. Автор уверяет (возможно, и себя тоже), что царь в действительности не отрекался от престола – его телеграмма содержала скрытый призыв к армии защитить своего императора. Скрытый, потому что открытый призыв генерал-«изменник» Алексеев по армии не разослал бы. Но, как бы то ни было, от имени лишь двух генералов – Х. Нахичеванского и Ф. Келлера – пришли ответы с выражением преданности и готовности подавлять мятеж. В целом армия встретила отречение спокойно. Кто-то объясняет это нежеланием вести гражданскую войну, тем более во время войны с внешним противником. Однако впоследствии все равно пришлось…
«Я до сих пор, почти тридцать лет спустя, с поразительной степенью точности помню первые революционные дни в Петербурге… В городе, переполненном проституцией и революцией, электрической искрой пробежала телефонная молва: на Петербургской стороне началась революция, – писал белоэмигрант И. Солоневич. – К вечеру улицы были в полном распоряжении зловещих людей. Петербургские трущобы, пославшие на Невский проспект свою «красу и гордость», постепенно завоевывали столицу… Каждый из нас предполагал, что он – в единственном числе, что зловещие люди являются каким-то организованным отрядом революции… Как это мы, взрослые люди России, тридцать миллионов взрослых мужчин, могли допустить до этого?..»[2] В точности «Тараканище» Чуковского: «И не стыдно вам? Не обидно вам? Вы – зубастые, вы – клыкастые, а малявочке поклонилися, а козявочке покорилися…»
А. Солженицын так размышлял о природе Февраля: «Революции можно классифицировать: по главным движущим силам их, – и тогда Февральскую революцию надо признать российской, даже точнее – русской; если же судить по тому, как это принято у материалистических социологов, – кто больше всего, или
Доктор исторических наук В. Булдаков: «О голоде говорить не приходится. Вот в Германии в это время действительно голодали (около 800 тысяч человек там просто умерли от голода в течение той самой зимы). В России ничего подобного не наблюдалось, запасы хлеба были достаточными. Другое дело, что железнодорожная инфраструктура не справилась с доставкой хлеба в столицу… Если говорить откровенно, то империю погубили прежде всего слухи. Включая самые дурацкие (например, о том, что императрица Александра Федоровна была немецкой шпионкой)» (Аргументы недели. 2017. 22 февраля).
Цит. по д/ф «Последний рыцарь империи».
