любила помогать, с детьми… – темные, раскосые глаза женщины покраснели и припухли. Она держала легкую, теплую, подбитую овчиной куртку:
– Я его одежду в порядок привела, дядя Николас. Но провизии Мишель не нес, только в кармане я нашла следы сахара… – Ворон буркнул:
– Могла и бы со мной поделиться, следами. Он пока в себя не пришел, в забытье лежит. Очнется, все ему и отдашь… – куртка, роба и ботинки с грохотом свалились на пол кухоньки:
– Я не могу, не могу… – помотав темноволосой, немного поседевшей головой, Лаура выскочила во двор дома:
– Никогда не смогу, дядя Николас… – донеслось до него. Ворон выбил из трубки табак, в почти потухший костер:
– Капитан, – сочно сказал он, – офицер. Женщина, она и есть женщина, то есть дура, как Джоанна покойная. Она тоже в мужские дела полезла, и поплатилась… – чертыхнувшись, Ворон поднял с каменного пола вещи племянника.
Лаура нашла уединенное место, в рощице искривленных, чахлых берез, спускающейся к поросшим влажным мхом камням, на берегу озера. Многие источники в долине были такими горячими, что от воды поднимался пар:
– Зимой в них купаться хорошо, – сказал ей Ворон, – словно на курорте в Спа, или в Баден-Бадене… – Лаура предполагала, что дядя Николас, подростком, успел пожить во всех дорогих отелях Европы:
– И не только в отелях… – устроившись на скале, она обхватила колени руками, – у бабушки Мирьям были квартиры в Париже и Лондоне, вилла в Остенде, вилла в Ницце… – отец подмигивал Лауре:
– Я помню барона Гинцбурга. Я тогда мальчишкой был, восемнадцатилетним, учился на втором курсе Кембриджа. Бабушка Мирьям благотворительный бал устроила, по случаю Пурима. Ее, так сказать, сердечный друг… – Джованни перешел на французский язык, – еле на ногах стоял, ему восьмой десяток шел. Она была свежа, словно тридцатилетняя женщина, хотя ей год оставался, до семидесяти лет. Танцевала, пила шампанское. Она и со мной, кстати, вальсировала… – отец усмехнулся:
– Ты ее не знала, она в год начала первой войны скончалась. Дождалась внука, проводила сына в очередную экспедицию, на поминальной службе по бабушке Марте посидела, слезы не проронив… – отец смотрел вдаль:
– Бабушка Мирьям в Ницце умерла, летом четырнадцатого года. Над морем сияли звезды, а она в кресле раскинулась. Патефон играл, «Лунный свет», Дебюсси. Она успела шампанское допить, и ушла, мгновенно. Смерть праведника, как евреи говорят… – босые ноги Лауры стыли в мелкой, прозрачной воде:
– Это озеро с простой водой, не целебной… – вдали плескала рыба, – зачем я сейчас о таком думаю, зачем бабушку Мирьям вспоминаю… – Лаура знала, зачем:
– Она в семьдесят выглядела тридцатилетней, а я… – превозмогая отвращение, Лаура наклонилась. Она привыкла к своему отражению, но, все равно, избегала зеркал. На лице, казалось, жили только темные,
