было бежать. И вот мы столкнулись лицом к лицу. В деревянном ящике с крышкой на петлях, должно быть, когда-то хранились дорогие сигары. Крышка приоткрыта на дюйм или два, внутри темно. Я снова бросился бежать, стараясь выиграть время. На этот раз мне удалось открыть глаза. Прежде чем они снова закрылись, я разглядел свою спальню, школьную рубашку на стуле, перевернутый башмак на полу. И снова передо мной оказался ящик. Теперь я знал: в нем какой-то зверек, зловредный и страшно вонючий, и он хочет оттуда выбраться. Я напряг силы, чтобы закричать, надеясь проснуться от звука собственного голоса. Но с губ не слетело ни звука – да что там, я и губами-то шевельнуть не мог. Повернуться и пуститься наутек тоже не получалось: я бегал всю ночь, а теперь настало время все-таки взглянуть внутрь. С невероятным облегчением я услышал звук открывшейся двери и шаги в спальне. Кто-то присел на край моей постели, и теперь я наконец сумел открыть глаза.
Рядом сидела мать, опершись о кровать по другую сторону от меня, так что я оказался словно бы у нее в плену. На будильнике – половина девятого, я уже опаздывал в школу. Мать, должно быть, встала еще часа два назад. От нее пахло знакомым ярко-розовым мылом.
– Думаю, нам с тобой надо поговорить, – сказала она.
И с этими словами закинула ногу на ногу и сложила руки на коленях. Сидела она очень прямо, как Джули. Я чувствовал себя лежа в невыгодном положении и попытался сесть.
– Полежи спокойно одну минуту, – сказала она.
– Я опоздаю! – возразил я.
– Хотя бы секунду полежи спокойно, – повторила она, подчеркнув голосом слово «секунду», – мне нужно с тобой поговорить.
Я лежу, глядя в потолок. Сердце у меня колотится как сумасшедшее, в глазах еще стоят картины из сна.
– Посмотри на меня, – говорит она. – Я хочу взглянуть тебе в глаза.
Я поворачиваюсь к ней. Обеспокоенным взглядом она ощупывает мое лицо, в ее зрачках я вижу собственное искаженное отражение.
– Ты в последнее время в зеркало на себя смотрел? – спрашивает она.
– Нет, – лгу я.
– Знаешь, как у тебя зрачки расширены? – Я мотаю головой. – И мешки под глазами – даже сейчас, когда ты только что проснулся.
Она замолчала. Снизу слышится звяканье ложек – остальные завтракают.
– Знаешь, отчего все это?
Я снова мотаю головой. Она делает паузу, словно собирается с духом, затем наклоняется ко мне и говорит:
– Ты ведь понимаешь, о чем я?
Сердце у меня колотится так, что стук отдается в ушах.
– Не понимаю, – отвечаю я.
– Мальчик мой, все ты понимаешь. Я же вижу, ты понял, о чем я говорю.
Мне остается только смятенно молчать. Суровость ей совсем не идет: в ее голосе появляются неестественные, актерские интонации. Но видимо, иначе говорить на эту сложную тему она не может.
– Не думай, что я не понимаю, что
