жизни, хоть волком вой, раз на сторону уже глядеть поздно. И ведь ничего не помогало, как ни исхитрялись. То есть, ни молебствия по бабьим скитам, ни мужицкий приблуд на стороне. А хоть бы какой байстрюк проклюнулся в чужом подоле, либо в нагульный час после бабьих посиделок. Как не было ничего, так и нет!
– Видать, старая, – говаривал Старик, сидя на завалинке в ватных штанах от простуды, – кто-то в седьмом колене так с нечистью снюхался, что даже и на нас аукнулось.
– А как не снюхаться? – сразу отзывалась Старуха. – Как не нагадить наследству, если ещё твой дед близких девок портил, что бык, а женился на стороне, считай, с петлёй на шее?
– Ты моего деда не тронь! – тут же ярился Старик от привычного уже разговора, и петухом схватываясь с насиженного места, – Это твоя бабка за солдатом утекла ещё в японскую. Так чесалось, что дома не усидеть, плюнувши с размаха на всю родню. Хорошо, в мирное время ветеран к рукам прибрал. Хоть и без ноги, но наследством бог не обидел.
Обычно в этом месте старые расплёвывались на неделю, но в ход руки не пускали. Чай не молоденькие, надобно и силы приберечь для хозяйства и будущего бранчливого разбора. Словом, дружно жили, тем более, что всё же было ради кого. Ведь, как ни крутись, но семья-таки существовала. Жил у них, к примеру, Мальчик-с-пальчик, которого Старик принёс из лесу в мешке совместно с кедровой шишкой. Совсем малец, не более лаптя, если в длину, но разумный в любом совете не по годам. Как попал в дерюжную тару, откуда произрастал, в кого такой смышлёный уродился, сей недомерок не знал либо притворялся забывчивым отроду, однако, прижился обочь стариков.
А как иначе? Жалко кроху, тем более, что кормовых не требует, крошкой со стола сыт бывает, зато с мухами воюет, словно рыцарь в крестовом походе. А этой летучей твари в хате пруд пруди. Мальчик-с-пальчик к иной подкрадётся тихой сапой, иголкой животному прямо в брюхо, а трупики рядком для отчётности складывает. Любо-дорого смотреть за такой военной работой! Так и остался в зиму у стариков. Одно плохо, голосок у него хоть и тонкий, но до печёнок въедливый, когда советы подавать начинает.
– Старик, – бывало недомерок комаром в темя впивается, будто кто его спрашивал, – дед, ты бы махорки поменьше заворачивал, а то до новины не хватит. Пойдёшь по миру с пустым кисетом табачные охвостья зачищать.
– Во-во, – тут же Старуха встревала, – надымил, хоть безмен вешай, – и пальцем гладила в умилении Мальчика по головке, показывая, что споются они за спиной у Старика в два голоса при любом споре.
Ещё прибился к ним Ёжик-ни головы- ни ножек. Этот не говорил, но по ночам, чуть где мышка трепыхнётся, сразу топ-топ по половикам своими коготочками. Ловил ли жилец гладкохвостых, то было никому не ведомо, но спать Старику мешал своею топотнёй. Благо ещё, не по голым доскам ходил, а то бы всё подворье будил, особо, когда Старик бражничал ради праздника. Иной раз так гарцевал, словно гвозди заколачивал, оставляя следы по всей избе. И чего такого жрал, что старая едва успевала по утрам эти разводы затирать, чтобы, не дай-то бог, Старик не оскользнулся. Старуха даже молочный паёк Ёжику урезала, а сам Старик спросонья не раз грозился жильца за порог выкинуть. Но не тут-то было! Домашний Колобок все планы рушил. Этот крендель у стариков давно жил. Как не съели за чаем прямо из печи, так по сей час на зуб не даётся. Оживился Колобок сам собой каким-то непонятным манером на следующее утро как остыл. По полу катается, лопочет что-то словно сосунок. Как бы из нутра, но не понять из какой дырки. Вот такое чудо явили силы небесные на излёте старых годов жизни. Вот такая случилась награда по собственной бездетности. Теперь-то этот ржаной мячик связно говорит, но в полный ум ещё не вошёл, остался лизунком у титьки. Это он с Ёжиком дружбу сначала под крыльцом завёл, а потом и в дом пригласил без спросу даже у стряпухи. Видать, за брата принял, только что колючкой не в меру обросшего. Теперь они целыми днями не разлей вода. В светлое время по двору катаются вперегонки, а ночью в избе хороводятся. Ума-то большого нет, а потому и мозгам отдых не требуется. Но, как ни мечтай, но сердца не хватит, чтоб такую дружбу порушить. А ещё и Мальчика к себе приманили, на себе катают от печи до порога. И ведь ни тот не убьётся, ни эти о скамьи не покалечатся! А всё потому, что за порядком присматривает Маша-растеряша. Как вывалилась она из короба с пирожками, который Михайло Потапыч на собственном горбу пёр, так и приблудилась к старикам намертво. Обратной дороги нет, а тут в хозяйстве сгодилась, так как за внучку сошла. Расторопная да ласковая, слова лишнего не скажет, если не поперёк её речей выступаешь, где надо и не надо свой голосок прорежет, как рог промеж ушей вурдалака. Видать, поэтому и медведюшка-батюшка не особо горевал Марею потерявши. Небось, рад был не слышать:
– Не садись на пенёк, не ешь пирожок, – уж на что хозяин тайги на нервы крепок, да и тот чуть не спятил, в десятый раз услыхав ниоткуда тонкий писк про бабушкин гостинец.
Так вот и жили одним табором хозяева и гости приблудные в глуши лесного захолустья. То ли за Урал-камнем, то ли за священным морем Байкал, но где-то посередине тундры на вечной мерзлоте Ямала. Летом-то
