все как по команде улыбнулись и перевели взгляд на картину.
– О! – сказал один из них.
– О! – хором повторили за ним остальные и, наклонившись, принялись рассматривать картонку, лепеча что-то по-английски.
Наконец первый из сказавших "О!" направил лучистый взгляд на Федора и, солнечно улыбаясь, спросил:
– Сколка?
Федор, сопротивляясь захлестнувшей его дрожи в коленках, с достоинством произнес:
– Ван хандрид доларз, – и сам обомлел от собственной наглости. Но понимая, что отступать уже нельзя, он в отчаянии ткнул себя пальцем в грудь и многозначительно добавил: «Федор Рыжов!»
Иностранец, проявивший финансовый интерес к творчеству Федора, после слов «ван хандрид доларз» удивленно поднял брови и вытянул губы, отчего его лицо стало похоже на скворечник, но после столь убедительного жеста Федора брови опустил, губы разжал, на несколько секунд задумался и, махнув рукой со словами «окей!», достал из внутреннего кармана куртки пачку стодолларовых купюр. У Федора екнуло сердце, но виду он не подал, а всё стоял, прижимая картонку к груди, с одной мыслью в голове: «Надо же!».
Иностранец повторил «окей» и протянул Федору аккуратно отделенную банкноту. Федор бережно, двумя пальцами взял ее и отдал картонку иностранцу. Он хотел сказать спасибо, но то ли от счастья, то ли от волнения забыл, как это будет по-английски, и вместо этого поднял палец и уже менее уверенно проговорил: «Федор Рыжов». «Гуд-бай», – пропел иностранец и пошел своей дорогой. А Федор – своей, в магазин, где на радостях купил целых пять бутылок водки, а на рыночке, возле дома, – большой шмат сала, у круглой розовощекой хохлушки.
…А теперь Федор, задушенный, лежал на полу кухни.
Кухня была малогабаритная, так что его распростертое тело занимало почти всё свободное пространство на полу, а босые ноги упирались в ножки кухонного стола, на котором сейчас стоял один только стакан и почти пустая бутылка водки, чудом уцелевшие во время драки. Всё остальное, в том числе и закуска, валялось на полу, рядом с Федором, а на табурете у кухонного стола, прислонившись к стене, сидела Фиска и, казалось, дремала.
В ее пьяном мозгу, как живые картинки, проносилась вся ее жизнь, сулившая ей богатство и успех, но так и не оправдавшая ни единой надежды. Реальные события сменялись каким-то бредом, столь же безнадежным и безрадостным.
Фиска не чувствовала ни обиды, ни отчаяния, и тогда ей привиделся ее сын, умерший от энцефалита в возрасте трех месяцев от роду, голенький, плывущий к ней из какого-то небесного марева, украшенного то ли звездами, то ли фонарями. Младенец тянул к Фиске крохотные пухлые ручонки. Фиска скривила губы, намереваясь заплакать, но не успела, потому что младенец открыл рот, оказавшийся непомерно большим и, обнажив острые и крючковатые, как у пираньи, зубы, закричал утробным басом: «Мама-а-а!»
Фиска испугалась и открыла глаза.
Постепенно Фиска вернулась к реальности
