шахматном порядке. К дому прилегал небольшой садик, обнесенный низенькой живой изгородью и окруженный до краев наполненной водой канавой, настолько широкой, что через нее не всякий мог перескочить. Через эту канаву как раз напротив входной двери был перекинут узенький железный мостик с перилами – для большей безопасности посетителей. В последнее время яркие краски фасада потускнели, оконные рамы, дверные косяки и другие деревянные части строения заметно обветшали, кафельные плитки во многих местах вывалились. Очевидно, когда-то этот домик содержали с величайшей заботливостью, теперь же во всем чувствовались заброшенность и запустение.
Внутреннее помещение дома как в нижнем, так и в верхнем этаже состояло из двух комнат окнами на улицу и двух – окнами во двор. Задние комнаты были совсем небольшие, передние – чуть просторнее, но и они имели только по одному окну. Наверху размещались спальни, в нижнем этаже обе маленькие комнатки выполняли хозяйственные функции: одна служила прачечной, другая – кладовой. Одна из передних комнат нижнего этажа представляла собой опрятную красивую кухню с большими полками, заполненными начищенной до блеска медной посудой. В белый пол кухни, чистый и гладкий, можно было глядеться, как в зеркало. В кухне располагались массивный деревянный стол, два деревянных стула и маленькая мягкая кушетка. Другая передняя комната нижнего этажа когда-то являлась гостиной; как она обставлена, никто не знал: вот уже почти семнадцать лет это помещение стояло запертым, обитатели дома не пользовались им и гостей туда не приглашали.
В начале нашего повествования в кухне находилась женщина лет сорока, худая и измученная. В тонких изящных чертах ее лица и больших темных глазах еще сохранялись следы прежней красоты, но, увы, давно увядшей. Кожа женщины выглядела дряблой, прозрачное бескровное лицо вытянулось, лоб ее, когда она задумывалась, покрывался глубокими морщинами, а глаза иногда вспыхивали таким странным огнем, какой бывает у людей с сильным нервным расстройством. Вероятно, на внешность женщины наложило отпечаток какое-то глубокое давнее горе, с которым она не могла справиться, какая-то хроническая удрученность, от которой бедную страдалицу избавила бы разве что смерть. По обычаю того времени хозяйка носила на голове вдовий чепец, одежда ее была опрятной и аккуратной, но далеко не новой и сильно поношенной. Ввиду своего болезненного состояния женщина сидела на низкой кушетке, которую, очевидно, специально принесли сверху, из спален.
На краю большого стола посередине кухни примостился юноша лет девятнадцати-двадцати, упитанный, цветущий, с очень приятной внешностью. Он был хорошо сложен, наделен недюжинной физической силой, полон отваги и энергичен. Выразительные глаза его смотрели смело и уверенно. Сидя на столе, он по-ребячески болтал ногами, беззаботно насвистывая какой-то избитый мотив, и при виде его сразу становилось ясным, что это бесстрашный, смелый и отчаянный молодой человек, которого трудно чем-либо испугать или заставить отказаться от однажды принятого решения.
– Не уходи в море, Филипп, прошу тебя! Обещай, что ты будешь со мной. Пожалуйста, сынок! – восклицала женщина, протягивая к юноше молитвенно сложенные руки.
– Почему же мне не отправиться в море, матушка? – возразил Филипп. – Какая польза от того, что я останусь дома умирать с голоду? Клянусь честью, это немногим лучше. Пора мне уже приносить какую-то пользу и себе, и тебе. Лучший вариант – морская служба. Дядя Вандердеккен предлагает взять меня с собой на корабль, обещает приличное жалованье. На судне я устроюсь хорошо, деньги начну откладывать, и моего заработка вполне хватит тебе на безбедную жизнь здесь, дома!
– Выслушай меня, Филипп. Я умру, если ты меня покинешь. Ты у меня один на белом свете. Коли ты меня любишь, – а я знаю, что ты меня любишь, – не бросай свою мать, умоляю тебя. Хочешь трудиться, идти в люди – бога ради, но только не в море!
Филипп задумался, продолжая тихонько насвистывать, а мать его горько заплакала.
– Матушка, ты так беспокоишься за меня потому, что мой отец погиб в море? – спросил он.
– Нет, что ты! – замахала рукой женщина. – Видит Бог, дело совсем в другом…
– В чем? Договаривай.
– Нет, погоди, ничего такого… Господи, сжалься надо мной! Сжалься!
Несчастная мать, соскользнув с кушетки на пол и встав на колени, начала горячо и усердно шептать молитву, ища у Бога поддержки и защиты. Когда она поднялась и села на место, лицо ее выглядело более спокойным, чем минутой раньше, даже просветлевшим, и в глазах уже не читалось прежнего отчаяния. Филипп, за все это время не проронивший ни слова из уважения к молитвенному порыву матери, возобновил разговор:
– Послушай, матушка! Ты просишь, чтобы я не служил в море и голодал здесь вместе с тобой. Невеселая жизнь, честно признаться, но давай подойдем к делу вот с какой стороны. Соседняя комната, наша гостиная, заперта, с тех пор как я себя помню на белом свете, а по какой причине – я не знаю, ты скрываешь ее от меня. Но однажды, когда у нас с тобой не было даже куска хлеба, а
