style="font-size:15px;"> В первом случае прозаик вступает в своеобразную дискуссию с одной замысловатой восточной мудростью: «Украшение человека – мудрость, украшение мудрости – спокойствие, украшение спокойствия – отвага, украшение отваги – мягкость» (из книги «Древнеиндийские афоризмы», составитель А. Сыркин). Если приверженцы индуизма причудливым образом пытаются связать в логическую цепочку, казалось бы, прямо противоречащие друг другу человеческие качества, то писатель XXI века пытается разобраться с этим вопросом в системе координат никогда не текущей вспять реки Времени: «Главное украшение человека – его завтрашний день. Это некий нераспустившийся цветок, полный надежд, мечтаний, свершений. Поэтому-то дети, у которых так много завтрашних дней, пленяют нас безотказно. И наоборот, старики, умирающие, приговоренные, внушают только безнадежную тоску» [Там же, с. 137].
В главе, посвященной Владимиру Маяковскому, главная героиня романа самой себе заданный вопрос, у кого больше возможностей остаться в памяти человечества, дает вполне парадоксальный ответ: «Свет помнит только тех, кто посмел пожелать, потребовать заведомо невозможного {курсив наш}. От мира, от людей, от себя. Но что же невозможного потребовал Маяковский? И от кого? Да, он требовал невозможного от женщин: чтобы они предавались ему душой и телом, а он бы при этом остался в полном подчинении у ненаглядной Лили. От требовал невозможного от начальства: чтобы оно не только разрешало ему разъезжать по заграницам, заводить романы с неблагонадежными красавицами, проводить ночи за игорным столом, но еще и покрывало любые его расходы. Он требовал невозможного от языка, от речи: чтобы она порвала свою зависимость от правды и смысла, свелась, если надо, к последнему, предельному футуристическому тыр-быр-мыр, но при этом продолжала волновать человеческое сердце» [Там же, с. 395 – 396].
Хлестко написано, ярко? – пожалуй. Справедливо ли? – тут некоторые сомнения… Думается, не стоит исследовать степень субъективизма этих оценок – в конце концов каждый из нас волен в своих пристрастиях. Попробуем проследить ход дальнейших рассуждений героини: «Ну а от себя? Потребовал ли он чего-то невозможного от себя? Моя мысль рыскала и металась, как лодчонка в бурной реке, стукалась о берега, черпала воду то носом, то кормой. И вдруг ее будто вынесло на широкий спокойный разлив. И я поняла ясно-ясно, как при вспышке ракеты: да, потребовал! Не от себя, а от своего Творца. Бессознательно, инстинктом, с юности, не укладывая в слова, яростным порывом – он отбросил, отказался принять главную часть Творения: неизбежность старости и смерти» [Там же, с. 396].
Ну, а дальше – практически оратория во славу мятежника из когорты истово верующих в «чудо воскресения»: «Мы все покорно остаемся в своих камерах, мы знаем, что старость и смерть неодолимы. Мы можем даже сердиться на бунтаря, тревожащего нас своими безнадежными попытками вырваться на волю. Мы будем то
