мнений, подумал Дэлглиш, что большинство людей, кому светило бы получение пятидесяти тысяч фунтов, с радостью подписались бы под общепринятым правилом, гласящим: когда английский суд выносит вердикт, истина считается установленной раз и навсегда. Вероятно, в мире ином существует более высокая юрисдикция, но в этом – едва ли. Было бы естественно, если бы Хьюберт Боксдейл верил в тот вердикт и радовался удаче. Но его щепетильная совесть перед лицом неожиданно привалившего наследства не была спокойна. Мягкий, но упрямый голос продолжил:
– Помимо того что было бы безнравственно принять нечистые деньги, они не принесли бы нам счастья. Я часто думаю об этой несчастной женщине, которая металась по Европе в поисках душевного покоя, о ее одинокой жизни и трагичной смерти.
Дэлглиш вспомнил, что тетушка Элли, со своей привычной свитой слуг, очередных любовников и постоянных прихлебателей, предсказуемыми маршрутами переезжала из одного роскошного отеля Ривьеры в другой, либо в зависимости от прихоти жила в Париже или Риме. Он не был уверен, что эту последовательную программу комфорта и развлечений можно было квалифицировать как метание по Европе в поисках душевного покоя. И умерла тетушка Элли, упав за борт с яхты некоего миллионера во время разнузданной вечеринки, которую тот устроил в честь ее восьмидесятивосьмилетия. По моральным стандартам каноника, это был поучительный конец, но Дэлглиш сомневался, что в тот момент она действительно была несчастна. Вероятно, последней мыслью тетушки Элли (невозможно было представить, чтобы кто-то называл ее иначе), если она еще могла тогда связно рассуждать, была мысль, что это прекрасный способ уйти из жизни.
Однако едва ли стоило излагать подобную точку зрения его нынешнему собеседнику.
Каноник Хьюберт Боксдейл был крестным отцом главного суперинтендента Адама Дэлглиша. Отец Дэлглиша учился с ним вместе в Оксфорде, и они оставались друзьями всю жизнь. Хьюберт Боксдейл был прекрасным крестным: любящим, снисходительным и заботливым. В детстве Дэлглиша никогда не забывал о его днях рождения и проявлял изобретательность в выборе подарков, исходя из увлечений и желаний мальчика.
Адам очень любил его и считал одним из немногих по-настоящему хороших людей, каких ему довелось знать. Удивительно, что каноник дожил до семидесяти одного года в плотоядном мире, где благородство, гуманность и непрактичность едва ли способствуют выживанию, не говоря уж об успехе. Но доброта в определенном смысле защищала его. Перед лицом такой очевидной невинности даже те, кто злоупотребляли ею, а таких было немало, расширяли границы своего покровительства и сочувствия, будто видели в канонике отчасти блаженного.
– Бедный старикан, – говорила его приходящая домработница, кладя в карман плату за шесть часов, в то время как проработала всего пять, и не стесняясь прихватить пару яиц из холодильника. – Его нельзя оставлять без присмотра.
Молодой тогда и немного самодовольный констебль-детектив Дэлглиш удивился, поняв, что каноник прекрасно знал и об отработанных часах, и о яйцах, просто считал, что миссис Копторн с ее пятью детьми и нерадивым мужем нуждается в том и другом больше, чем он. Понимал он также и то, что, начни он ей платить за пять часов, она станет работать четыре и прихватывать еще пару яиц и что этот маленький и единственный обман каким-то образом необходим ей для самоуважения. Он был добрым, но не глупым.
Они с женой, конечно, жили бедно. Но не были при этом несчастны, это слово вообще совершенно не вязалось с каноником. Гибель на войне в 1939 году двух сыновей опечалила, но не сломила его. Однако свои тревоги у него имелись. Жена страдала рассеянным склерозом, и ей становилось все труднее обслуживать себя. Она нуждалась в определенных приспособлениях и удобствах. Сейчас, с запозданием, он был готов уйти в отставку, но пенсия у него будет маленькая. Наследство в пятьдесят тысяч фунтов позволило бы им обоим по-человечески прожить остаток жизни и, в чем Дэлглиш не сомневался, дало бы приятную возможность больше делать для своих многочисленных подобранных увечных собак. Да, подумал Дэлглиш, каноник как никто другой заслуживает скромного наследства. Почему этот милый глупый чудак не может просто взять деньги и перестать волноваться?
– Тетушка Элли, как вы знаете, была признана невиновной английским жюри присяжных, – вкрадчиво произнес он. – И все это случилось почти семьдесят лет назад. Почему бы вам не заставить себя согласиться с их вердиктом?
Но щепетильный ум каноника был совершенно непроницаем для подобных лукавых инсинуаций. Дэлглиш напомнил себе то, что знал с детства: совесть дядюшки Хьюберта работала как набатный колокол. В отличие от большинства людей он никогда не притворялся, будто не слышит его. Или, услышав, решил, что в его механизме какая-то поломка.
– О, пока она была жива, я верил. Знаешь, после дедушкиной смерти мы никогда с ней не виделись. Я не хотел навязываться. В конце концов, тетушка Элли была состоятельной женщиной. Женившись, мой дед переписал завещание и оставил ей все, что имел. Мы с ней вели очень разный образ жизни. Но я всегда поздравлял ее с Рождеством
