тебя зарезали…
Отец махнул рукой и перебил ее:
– Зря ты это, ничего не надо. Мне вообще запретили есть в течение суток: завтра надо зонд глотать. Тысячу анализов всяких приписали. – Он показал на тумбочку. – Вон, навалили целую гору таблеток. Дорогие, говорят. Хорошо, хоть бесплатно дают. Не знаю, куда их девать? – Он уперся руками в подушку, спустил ноги на пол и сел. – Мать пусть не расстраивается. Тут и врач, и медсестры от меня не отходят. Ничего страшного нет, вылечусь.
Отец был невысокого роста, сухощавый. Волосы его уже редели, и он зачесывал их набок. Брился он всегда аккуратно, сейчас же щеки заросли щетиной, и все равно лицо казалось приятным. «В молодости, наверное, считался красивым», – подумала Настя.
Он спросил, на чем она доехала, как назад будет добираться. В его голосе уже не было прежней отчужденности.
– Доберусь. Не будет автобуса, попутные посадят.
Она осмотрела палату. Все в ней казалось необычным. Беленые стены, затертый пол с большими трещинами между досок, кровати с железными спинками, белые занавески, плотно закрывающие окна. В проникающем сквозь них свете холодного декабрьского полдня палата казалась очень мрачной. Даже у филенчатой двери – и у той был какой-то унылый вид. На всех тумбочках лежали лекарства. Их дополняли газета, книжка или кружка с ложкой. Больные лежали с задумчивыми и отрешенными лицами. Настя поднялась, раздвинула на обоих окнах занавески, снова села и уткнулась головой отцу в грудь.
– Папулечка, мне жалко тебя. Прости меня, пожалуйста. Я тебя так люблю.
Отец прижал ее к себе.
– Настенька, мы с матерью только для тебя и жили. Мы так гордились тобой. Ведь ты у нас такая умная была. И зачем испортила сама себе жизнь? Понять не могу. Я думал, поедешь учиться. Могла бы, например, переводчицей стать или вот хоть врачом. Ну, ладно, еще не поздно. Не сердись на меня тоже.
Настя спросила, что ему привезти в следующий раз, рассказала о своих планах на жизнь. Отец одобрительно кивал. Его клонило в сон. Тогда она сказала:
– Ну, я пойду? Выздоравливай скорей.
Пообещала часто его навещать и встала.
– Продукты забери обратно, – сказал отец.
Настя подняла сумку.
– Может быть, вам оставить? – обратилась она к безмолвно лежащим пожилым мужчинам.
– Не, не, не, – единодушно возразили на всех кроватях.
Старики все, как по команде, ожили, бессильно заулыбались и заговорили в три голоса: – Нам всем нельзя. Нам только кашу, кефир, творожок.
Насте стало смешно. Скрывая улыбку, она открыла дверь и вышла. Отец сунул ноги под одеяло и прислонил голову к подушке. Так, не шевелясь, он несколько минут смотрел на потолок, потом повернулся и закрыл глаза.
х х х
Наступили холода. Но печь Настя протапливала только для духу. Экономила уголь. Пока отец лежал в больнице, она в своем доме не жила. Мать сказала, что ей страшно спать одной. Вдвоем они встретили и Новый год. Настя любила этот праздник, считая его самым настоящим.
