из под лимонада и ситро. Бутылки сдавал Шныра, а в очереди, которую Шныра загораживал спиной, Фургон, Паштет и Белка перекладывали бутылки из ящиков в свои сумки, собираясь продать их еще раз.
– Тридцать пять копеек, – объявил гномик Шныре, – так тебя учили в школе?
Шныра вынул кепку из кармана, нахлобучил на голову, на глаза, отошел, потом незаметно стал за Паштетом и наполнил свою кошелку бутылками из ящиков.
– Получай деньги, отнеси маме, ты хороший мальчик, – заключил гномик торг с Фургоном.
Ребятам все это казалось игрой, рискованной, но увлекательной и дающей заработок. Деньги им были нужны для поездки в Крым.
Сидя на разбитом асфальте, они сдавали выручку Витьке Бурову.
– Восемьдесят две копейки, – сказал Шныра.
– Молодец, хороший мальчик! – к удовольствию всей компании, передразнил Витька гномика. – Слушай маму!
– Пятьдесят восемь копеек, – сказал Фургон.
– Плохой мальчик, ленивый, выйди из класса!
– Девяносто три, – сказала Белка.
– Изюм – белый хлеб! – воскликнул Витька. Выше похвалы он не знал.
Они пошли по Смоленскому рынку, могучая компания, объединенная таинственной целью, имеющая бесстрашного вожака, который бесцеремонно всех расталкивал: «Куда прешь, не видишь – дети!» – фраза, тоже приводившая их в восторг.
Служащие в косоворотках, мануфактуристы в пиджачных парах, в галстуках и без галстуков, с бабочками и без бабочек, зеленщики в брезентовых и рыбники в кожаных фартуках, крестьяне в смазанных сапогах и крестьяне в лаптях, украинки в суконных свитках, китайцы с воздушными шарами и всякими бумажными чудесами, железнодорожники в форменных куртках, барышники, молочницы, холодные сапожники, точильщики, босяки – все это скопище людей двигалось, шумело, спорило, торговалось, пело, играло, плакало, проклинало, собиралось в толпы, растекалось по Новинскому и Смоленскому бульварам и по примыкающим к рынку переулкам.
Толстый, неповоротливый Фургон задержался около продавщицы с лотком на груди. «Моссельпром» было вышито на ее форменной фуражке золотым шнуром.
– Ириски, – доложил Фургон.
– Вывеска на голове, магазин на брюхе! – ответил Альфонс Доде.
Фургон понял, что ирисок не будет.
Суровое сердце Витьки дрогнуло только при виде рослой украинки в монистах, продававшей пряники в ларьке под вывеской: «Наталка с Киева».
Она заметила Витькин завороженный взгляд.
– Все вы дывытесь на меня, а не покупаете.
Витька кинул на прилавок деньги – широкая влюбчивая натура, – раздал всем по прянику, себе не взял, сдачу положил в нагрудный карман:
– Это крымские.
– С Крыма приехали? – осведомилась «Наталка с Киева».
– Вроде бы, – неопределенно ответил Витька.
По базару медленной уркаганской походкой шел Шаринец, хлюпик в кашне, настороженно косил рыжим глазом.
Витька напрягся, готовый к столкновению.
– Белка! – требовательно произнес Шаринец.
Белка не ответила на оклик Шаринца, вопросительно смотрела на Витьку, сильного, смелого, покупающего пряники.
Шаринец прошел, усмехаясь, как человек на рынке слишком значительный, чтобы связываться с такой мелкотой.
Но мелкота знала, что Шаринец боится Витьку, и это усиливало в них сознание своего могущества.
2
На своем дворе они тоже были хозяева. Старшие ребята их не трогали, боясь Витьку, сверстники хотели попасть в их компанию, но компании никто больше не нужен: они не могут всех взять в Крым. Они сидели в тени восьмиэтажного корпуса. Шныра и Фургон мелом рисовали на асфальте пальмы с высокой кроной, волнистое море, чаек, солнце с длинными лучами – все это должно было изображать Крым. Витька лениво поигрывал финским ножом и курил папиросы «Наша марка» – единственная трата из крымских денег, которую он себе позволял. Папиросу получил и Паштет. Шныре и Фургону дали затянуться. Шныра выказал наслаждение, которого не испытывал, Фургон закашлялся, Белке ничего не было дано – девочки не должны курить.
Идиллия была прервана появлением дворничихи с метлой.
– Весь двор разрисовали, безобразники!
Витька подкинул нож, ловко поймал за рукоятку.
– Ох, Витька, доиграешься, не миновать тебе тюрьмы. Тебя не жалко, мамашу твою жалко.
Витька симпатично улыбнулся, отчего финка в его руках
