производило еще более тяжелое впечатление), но по лицу ее потрясенной младшей подруги было видно, что, не разбирая толком отдельных слов, она прекрасно понимает суть происходящего. А суть состояла в осквернении святыни дружбы.
Глаза переполнились слезами, губы задрожали, и маленькая девочка, так рано познавшая горечь предательства, убежала в комнату, где только и позволила себе разрыдаться в подушку. Это не была обида за себя. Ну, или не совсем за себя. Это было яростное негодование за надругательство над тем прекрасным и чистым, что она переживала в дружбе.
Если бы недавняя подруга ее обругала или даже высмеяла, ей не было бы так страшно и больно. В том-то и состояло осквернение, что старшая внесла в дружбу лицемерие. Она же не просто свалила на нее вину из страха наказания, но сделала это, имитируя доброжелательное отношение и продолжение дружбы.
Проявляя последовательность, достойную лучшего применения, она продолжала изображать жалость, смешанную с недоумением (чего тут, в самом деле, так страдать?), пытаясь подойти к оскорбленной ею подруге и приобнять, но неизменно напарывалась на требование убираться.
Я привел этот эпизод в качестве примера сквернословия именно потому, что он совершенно не вписывается в бытующие стереотипы этого порока. Ведь во время описанного конфликта не было произнесено не то что ни одного нецензурного слова, но вообще не было никакой ругани, если не считать прорывавшегося сквозь рыдания гневного требования уйти куда подальше.
Ругани не было, а сквернословие – да: словесное осквернение святыни дружбы. Скверна лицемерия, словесно выраженная предельно корректной и не по возрасту лукавой речью шестилетней девочки, – что тогда сквернословие, если не это? Причем в описанном случае степень скверны возрастает в геометрической прогрессии в связи с нежным возрастом: ведь в том-то и ужас, что ребенок – образ простоты, чистоты, искренности, естественности, а вот же…
Только давайте не будем про «они-же-дети»! В приведенном примере детскость старшей девочки проявлялась именно по контрасту с недетскостью того, что и как ею говорилось. Будь она попроще в своей «оправдательной речи», это смотрелось бы и правдоподобнее, и не так по-детски. Младенцу (а до семи лет ребенок – младенец) грех не вменяется, но это не значит, что он ему чужд.
Грех – это болезнь, которой все возрасты покорны, только формы разные и симптомы отличаются, не говоря уже об условиях и возможностях осуществления и развития; это болезнь, которую надо лечить, не дожидаясь осложнений.
Святость и скверна
«Каки-бяки»
В обыденном словоупотреблении мы привыкли к словам с корнем «скверн-» как указывающим на что-то качественно дурное, плохое. Например, слыша о ком-то «скверный мальчишка», мы понимаем, что он не просто чрезмерно живой ребенок, но ему еще нравится делать гадости, выводить людей из себя… Во всяком случае, по мнению того, кто его так обозвал. Но, когда мы
