кусками полосатой ткани, чтобы одежда могла выдать беглеца.
Прачечных в лагере не хватало, их мощность была небольшой, бельё заключённым не меняли по несколько недель и даже месяцев.
Периодически в лагере проводились так называемые дезинсекции против вшей и чесотки, во время которых раздетым донага узникам приходилось весь день проводить на улице. Чем заканчивались такие процедуры для изнурённых и больных людей, особенно если они проходили под дождем или снегом, представить несложно.
Заключённые в лагере получали еду три раза в день: утром, в полдень и вечером. Калорийность питания составляла от 1300 до 1700 калорий. Казалось бы, не так и мало. Сегодня очень часто мы можем читать рекомендации диетологов для тех, кто хочет похудеть, употреблять в сутки примерно такое же количество калорий. Но это если не принимать во внимание условия жизни и работы людей, заключённых в лагере. Они были невыносимы даже для самых крепких и стойких. И ещё – эту «еду» невозможно было есть.
Утром узникам выдавали пол-литра чёрного «кофе», сваренного из кофейного суррогата, или настой из трав, который называли чаем. На обед – суп из картофеля, брюквы и небольшого количества пшена, ячневой крупы или ржаной муки. Суп был невкусным, водянистым, те, кто только прибыли в лагерь, ели его с трудом.
На ужин заключённые получали около 300 г кислого, трудно перевариваемого хлеба и примерно 25 г колбасы или около 25 г маргарина, иногда столовую ложку мармелада или сыра. Эти продукты часто были несвежими и заплесневелыми. Вечерний хлеб нужно было разделить, чтобы съесть часть на завтрак, но люди так голодали, что лишь очень немногие были в силах отложить кусочек.
Вот как написал о голоде в своей книге бывший узник Аушвица, австрийский психолог Виктор Франкл:
«Кто не голодал сам, тот не сможет представить себе, какие внутренние конфликты, какое напряжение воли испытывает человек в этом состоянии. Он не поймёт, не ощутит, каково это – стоя в котловане, долбить киркой неподатливую землю, всё время прислушиваясь, не загудит ли сирена, возвещающая половину десятого, а затем десять; ждать этого получасового обеденного перерыва; неотступно думать, выдадут ли хлеб; без конца спрашивать у бригадира, если он не злой, и у проходящих мимо гражданских – который час? И распухшими, негнущимися от голода пальцами то и дело ощупывать в кармане кусочек хлеба, отламывать крошку, подносить её ко рту и судорожно класть обратно – ведь утром я дал себе клятвенное обещание дотерпеть до обеда!
…Самым мучительным моментом из всех 24 часов лагерных суток был для меня момент пробуждения. Три пронзительных свистка, командовавших подъём, ещё почти ночью безжалостно вырывали нас из сна. И наступала минута, когда надо было начинать борьбу с сырыми, съёжившимися за ночь ботинками, не налезавшими на распухшие израненные ноги… Вот тогда я и хватался за слабое утешение в виде сэкономленного, хранимого с вечера
