Его почитали как личность незаурядную, даже легендарную. Поскольку прорвой он был наиредчайшей… Слово это – «прорва» – произносилось уважительно. И вовсе не потому, что о покойных принято говорить с оглядкой. Так он впечатлил граждан уникальной выносливостью. Я выступил с идеей поставить опыт: плеснуть одинаковое количество водки на соседние с писательской могилы, на его, разумеется, тоже, и замерить темп всасывания. Общество окроплять кладбище драгоценной жидкостью категорически отказалось, но потребовало от автора идеи подробностей сугубо технических.
– Чем замерять? – нацелились на меня сразу несколько пальцев.
– Специальным замерителем, – успокоил я пытливые умы.
И тема была исчерпана.
Нынче все дети знают, что пьянство – это болезнь. И за это ему, пьянству, – бой! Но детям – взрослые постарались – неведом нюанс: недуг этот часто протекает для больного удивительно радостно. С другой стороны, – дети же… У них еще все впереди. Пробьёт час – сами разберутся.
Все эти воспоминания мне приплелись потому… Почему? Потому что люди в нашей пьющей компании нетворческие, приземленные. Не затеваясь с раздумьями, пусть и на реальном примере, они поженили писательский труд с неумеренным пьянством. Так элитное ремесло угнездилось в списке «для застолий опасных». Потому и замалчиваю я свое увлечение. Не хочу, чтобы отлучили. Писателю рядом с народом тереться – первейшее дело. Я даже псевдоним себе выдумал. На будущее. Чтобы на мелочи не сгореть. Правда, товарищи мои только в метро читают. Чужое, через плечо, с той страницы, что в тот час распахнута. Но кто знает.
«Очень предусмотрительно, Ванечка. Я о псевдониме».
«Не язви».
«И что, с позволения спросить, выбрал? Хотя бы звучное?»
«Можно подумать, ты не знаешь?!»
Однако же, Беловежская Пуща… День отлучения от сцены, на которую я еще не взошел. Помню, закрывал один глаз под нежное пение дворника-белоруса, другим зорко следил за справедливостью розлива. Внутри невидящего глаза из темных глубин сознания китом-убийцей всплывала до немоты странная сцена. Я сразу понял, что навеял ее глумливый ответ неизвестного старого пердуна. Того, что отверг мою гениальную пьесу.
«Создатель… – доносился шепот из мрака, и я понимал, что это зовут меня. – Я твой главный герой. Я тут – вот же досада, блин – весь расползаюсь. Аккурат в середине. Никак не могу удержаться весь вместе. Спасай, молю…»
«Как?» – не нашелся я, и герой с тыла явился в глазное яблоко прохудившейся посередке скомканной простыней. Явно несвежей. Простыня вдруг исчезла, осыпавшись грязно-белой кучкой опарышей, а те – шасть во все стороны, кто куда. В жизни не видел, чтобы опарыши так споро расползались. Я и опарышей-то не видел, поскольку не рыбак. Однако у каждого человека, особенно в детстве, проявляется внутреннее, необъяснимое простым опытом знание. Это – папа, это – мама, это –
