Смешно. И грустно. Потому что смешно и грустно получать задания от бессмысленной расфуфыренной бабы. И смешную зарплату получать тоже грустно. А вовсе лишиться ее – гнусно.
Глава 2. Пал Палыч и прочие разные
Я уже на месте. Всё как задумано – тик в тик, если верить часам в больничном коридоре. Часы в больницах особенные: для одних слишком медленные, кому-то – вскачь. Они всё про себя знают. И про всех тоже. Тем, кто им симпатичен, – подыгрывают, а некоторым намеренно портят жизнь. Особенно если «некоторые» жизнь не ценят.
Меня ждут. Это вне всяких сомнений – дверь к заведующему отделением приоткрыта. Или ждут не меня? Но ведь дверь приоткрыта навстречу именно мне. Никто не торопится просочиться в щель первым. Никто не возмущается в спину: «Гражданин, здесь живая очередь». Очередь и не может быть другой. А изгородь может. Что это я менжуюсь? Образ разносился? Великоват? Нет, не похоже, впору образ. Соберись. Сейчас время главного действия.
– Могу? – замираю на пороге кабинета, который может принадлежать хозяину небольшой фирмы. Мог бы, кабы не пугающие яркими красками картинки, демонстрирующие устройство человеческого тела и всевозможные поломки в этом устройстве.
– Заходите. Именно вас и жду.
Признал. Помнит. Главное действие должно начаться с самых важных слов. Я знаю, что они у доктора наготове.
– Нусс…
«Мусс, пусс, эпл джус… Эскулап, бросьте растрачиваться на звуки. Говорите прямо. Всё как есть».
– Говорите, доктор, говорите сразу всё как есть. Не томите. Молю.
И всё. Он говорит, как я прошу. Страшные слова сказаны. Вот так они их говорят – коротко, ясно, чётко. Никаких сюсюканий. Теперь всё в моей жизни станет иным, всё будет иначе. Вопрос – как надолго?
«Или – как набыстро?»
«Или как набыстро».
«И эпитафия: “Не очень смешно вышло. Скорее дураковато…”»
«Забавно».
«Дарю».
«Спасибо, мама».
Первое, что я ощущаю, выслушав грозный диагноз? Болезненное обострение слуха. Такого не ожидал. Я об обострении. А к чему-то был готов? Ну не знаю… К тому, что вспотею, что пульс вприпрыжку…
Какая-то неугомонная бестия бьётся в оконное стекло. Изнутри стремится наружу. Наверное, она полагает наивно, что снаружи, при минусе, ей станет лучше. И горячится. А там раз – и остынет. Еще звуки. Утяжеленные подклеенными газетами и давным-давно пересохшим клеем от стен отстают обои. Они потрескивают, как мошки в фонарях-ловушках. В геноциде мелкого летучего мира такие фонари настоящее торжество человеческой мысли. Человека – карателя. А что, если фамилия изобретателя – Мухин? И все его творчество лишь завуалированная склонность к суициду? Я вижу, как он, раздевшийся догола, отчаявшийся вспомнить, какая нога толчковая? – бросается на манящую ярко-голубым стену в надежде, что сейчас и его… Но это экран в караоке, а раздавшийся треск – нестройные аплодисменты.
