плоти надоела собственная дефиниция и ее охватил органический бред.[51]
Ожирение также находится в полнейшем бреду. Ведь оно не только полно той полнотой, которая противоречит нормальной морфологии: оно полнее полного. Оно уже не имеет смысла в различительной оппозиции – его смысл в его чрезмерности, избыточности, его гиперреальности. Оно превосходит свою собственную патологию и именно поэтому ускользает как от диететики, так и от психотерапии и следует другой логике, экспоненциальной стратегии, когда вещи, лишенные собственной финальности или референции, удваиваются в некой игре mise en abyme [принцип матрешки].
Таким образом, ожирение является отличным примером той перипетии, которая нас подстерегает, той революции в вещах, которая заключается уже не в их диалектической трансцендентности (Aufhebung), а в их потенциализации (Steigerung), возведении их в квадрат, в энную степень, примером этого восхождения к крайностям в отсутствие правил игры.
Как в случае со скоростью, которая является лишь совершенным выражением подвижности, потому что, в противоположность движению, которое имеет смысл, она смысла уже не имеет, никуда не идет, а, следовательно, не имеет ничего общего с движением: она является его экстазом, – так и в случае с телом в его аберрации ожирение является его совершенной верификацией, его экстатической истиной, ибо тело в нем, вместо своего отражения, получает свое собственное увеличительное зеркало. «Лишь тавтологические фразы являются совершенно верными», как выразился Канетти.
Заложники
Насилие аномично, террор аномален. Он, так же как и ожирение, является чем-то вроде выпуклого зеркала, которое искажает политический порядок и сцену. Зеркало их исчезновения. Думается, террор также исходит из иной последовательности, алеаторной и головокружительной, из контагиозной паники и уже не соответствует детерминации только лишь насилия. Более насильственный, чем насилие, – таков терроризм, и его трансполитическая спираль соответствует тому же восхождению к крайностям в отсутствии правил игры.
Ни жив, ни мертв, заложник находится в подвешенном состоянии на неопределенный срок. Его подстерегает отнюдь не его судьба и не его собственная смерть, а анонимный случай, который может оказаться совершенным произволом. Нет даже правил игры его жизнью и смертью. Вот почему он находится по ту сторону отчуждения, за гранью отчуждения и обмена. Он находится в состоянии радикальной чрезвычайной ситуации, виртуального уничтожения.
Заложник не может даже рисковать собственной жизнью: этот риск украден у него в качестве страховки. В некотором смысле, это еще хуже: если заложник больше ничем не рискует, то он полностью защищен, он избавлен от своей собственной судьбы.
Он уже вовсе не жертва, не тот, кто умирает, он лишь отвечает за смерть другого. Его суверенитет даже не отчужден – он заблокирован.
Это как во время
Следует заметить, что патология, связанная с метафорическим телом с его разделенностью и его вытеснением, уже не разыгрывается в этой метастатической стадии. Это тело – ожиревшее тело, клонированное тело, раковое тело – является протезом, метастазом, разрастанием – это уже не сцена, и для него уже ничего не значат ни фантазм, ни вытеснение. В определенном смысле у него нет уже и бессознательного, и это конец психоанализа. И без сомнения, что это начало другой патологии: известна клоническая (хроническая) меланхолия существ, делящихся до бесконечности, простейших, размножающихся делением, не половым путем – импульсивным и интенсивным, а экспульсивным и экстенсивным, не путем роста, а путем нароста, не путем соблазна, а путем трансдукции (Трансдукция – слово одновременно означает и передачу генетического материала от одной бактерии другой, и передачу, трансформацию сигнала в электрических системах.) (тела, которые стали сетями и которые распространяются по сетям). Но также известна меланхолия нарциссических существ и обществ – нарциссических из-за неразделенности и неопределенности, – где анализ также бессилен. Впрочем, анализ и психоанализ годятся лишь в пространстве метафоры, которое является пространством символического порядка. И совсем не годятся в другом порядке, порядке метаморфозы, или в другой крайности, в крайности метастаза.
