едь знаю точно, как там. Не мрачно? Как сказать. Укольчики трижды в день и въедливые доктора, убеждающие тебя, что меня не существует.
– Положим, укольчики тебе всегда нравились. А убедить меня в чем-то не просто, так что им придется сильно постараться.
– Пусть так. Но психлечебница до скончания дней меня все равно не прельщает.
– Значит, мы будем тихими. Аутичными и тихими психами, и нас не заметят.
– Не психами – психом.
– Да, как-то так. Сложно привыкнуть, правда?
– Мне легче. Меня ведь уже нет.
– Ты всегда выбирал более простые решения. Трусил?
– Неправда. Хочешь, вспомним, как все начиналось? Я буду рассказывать, а ты поправишь в случае чего.
– И как продолжалось? Пережить все сначала? Заманчиво.
– Ты бы хотела пройти наш путь еще раз?
– Только с тобой на пару. Начинай, я поддержу.
1
День выдался отвратительно ясным и солнечным. Когда внешнее так дисгармонирует с внутренним, становится совсем паршиво. Я разлепил веки с ощущением, что по черепу колотят кувалдой, а в нем самом так пусто и просторно, что каждый удар звенит царь-колоколом. Солнечный луч, пробившийся сквозь разводы грязи на стекле, ощупывал правый глаз. Медленно его поджаривал и щипал.
Я отодвинулся и уперся спиной во что-то живое и, даже на ощупь, противное. Судорожно сглотнув, стал медленно поворачиваться, стараясь при этом в деталях вспомнить прошедший вечер.
Как обычно, мы пересеклись с Клоуном и Скобой. Была очередь последнего, и бабла у него оказалось прилично: видимо, опять увел и загнал одну из материнских побрякушек. Представив сытое ухоженное лицо, перекосившееся от злости: «Вор, изверг, убийца, наркош проклятый!!!», я внутренне усмехнулся. Сам я никогда не таскал ни денег, ни вещей у родни – да и не у кого было особо таскать: в живых осталась одна тетка, пребывавшая в полном неведении относительно моего образа жизни. Я приезжал к ней раз в год на день рождения, стриженый, выбритый и отглаженный (каких бы усилий мне это ни стоило), и уверял, что у меня все отлично. («Похудел? Тени под глазами? На двух работах вкалываю, тетечка. Зато все есть!») Впрочем, я отвлекся.
– Нет, рассказывай все, это интересно. Можешь еще добавить о своих друзьях, для полноты картины.
– Всему свое время. Я ведь поведал тебе о них значительно позднее, так что давай не отступать с дороги.
Промелькнули лица в памяти: одно круглое и красное, другое узкое и землистое. Мы достали три дозы, как всегда, и шырнулись в ближайшем подъезде. У нас был давний уговор: как бы ни ломало, колемся только вместе и раз в день, чтобы протянуть подольше. Но в последнее время я нередко нарушал оба правила. Думаю, они тоже. Взаимно щадя самолюбие, мы не акцентировали на том, что выглядим все хуже и опускаемся все ниже. Мы ведь крайне долго держались: начали в восемнадцать, а в этом году мне должно было стукнуть двадцать восемь. Почти десять лет для героинщика – огромный стаж.
Вмазавшись, мы разошлись – тоже как обычно. Делать было особо нечего, и я направил стопы назад к Бормотухе – в притон, где обитал последние два месяца. Бормотуха – старая алкоголичка, готовая за пузырь портвейна приютить у себя хоть роту солдат. (Странно, как она до сих пор не пропила свою хату.)
У кого-то выдалась днюха, и народу набилось немеряно. Полуголые девки, мужики – в большинстве незнакомые. Обычно под дозой я не пью, но тут наливали слишком настойчиво. Как следствие – быстрый провал. В нем зыбко колыхалось женское лицо – черт не разобрать, которое я целую, почти грызу… Получается, вчера я с кем-то переспал. Это плохо. У меня СПИД, и заражать им кого-то, пусть и последнюю шлюшку, в мои планы не входит.
Преисполненный самых дурных мыслей, развернулся наконец к сопящему рядом туловищу. Окатила волна облегчения: Крыська! Зараза еще та. Именно от нее подхватил когда-то эту смертельную дрянь. Вечно лезет ко мне, когда напьюсь – знает, что трезвым я ее близко не подпущу. Сейчас я был искренне рад, что это она, а не кто-то другой. Но даже радость не пересиливала отвращение, поэтому, не слушая сопротивлявшееся тело, привел себя в вертикальное положение и пополз на кухню.
Под раковиной, свернувшись калачиком и распространяя вокруг себя характерное амбре, спала хозяйка притона. Тощая, как после Освенцима, всегда в рванье, Бормотуха могла пребывать лишь в двух состояниях: пьющей и спящей. Не видел, чтобы она ела, умывалась, причесывалась или что-то в этом вроде. Нет, вру: еще участвовала в разборках, дико визжа, царапаясь и пинаясь.
Няя, одна из постоянных «жилиц», меланхолично ковырялась в тарелке с чем-то рыхлым и грязно-желтым.
– Утро, Найт! – она приветливо улыбнулась.
Самая юная
