солнышку, по утрам, через силу улыбаюсь, просто привык, как ещё отец учил: улыбнись, и обрадуйся. Вот, улыбаюсь, по привычке, а радости нет.
Кобель обгонял, оплывал по снегу хозяина, с тревогой заглядывал в лицо, напрягаясь от затянувшегося монолога. Выбравшись на тропу, чуть удалялся, надеясь, что старик прекратит разговор, когда останется один. Но тот продолжал ворковать. Сам с собой продолжал.
– Каждому дню, бывалочи, радовался, каждой зорьке. А, как осень ждал! Душа дрожала, как на охоту с напарниками сбирались. Э-хе-хе. Уж сколько лет одни с тобой лазим тут. Все напарники давно нажились: кто сам, кого медведь заломал. Помнишь? Ты помнишь! Тогда ещё молодой был, за то тебя и простили. Всё помнишь.
Дед шагал трудно, увесисто. Будто каждый шаг выверял, впечатывал.
Напарник тогда и сам виноват был. Конечно. Он заломины для берлоги вырубал. Или поленился, – тонковатые выбрал, хоть и знал, что медведь лежит крупный. Знал. Может, поспешал дюже, оттого срубил, что подвернулось. Они того медведя ещё осенью ловко выследили. Дождались, когда улежится, разоспится покрепче, только потом, по зиме, пошли ковырять. Напарник, тогда ещё похохатывал:
– Не бей в берлоге-то, пусть выберется. А то дюже хрушкой, – не подымем потом. Не спеши, с выстрелом-то, не спеши.
Боялся, что не вытащим из берлоги битого зверя. И, ведь, не первого брали, а вот, сплоховал.
Дед, тогда уже с бородой, потому и дед, в стороне встал, с одностволкой. Напарник сам решил принимать. У него и ружье с двумя стволами, да и силы поболе, – молодой ещё. Только сороковник разменял. Кобель, опять же у него, – рабочий.
Дедов Колька тогда ещё учился только тайге, постигал. Похоже, что ему больше нравилось с ребятнёй дурачиться. Сумки им таскал до школы, да обратно. На санках катал. Гаркнут ему: Колька, неси!
Он и рад стараться, тащит брошенный ранец, или санки в гору. Заполошный.
У берлоги приосанился, хоть и впервой. Загривок вздыборил, в горле камешки перекатываются, скаргычут друг о друга. Посматривает на старого. А тот носом дух ловит, в чело, мелкачём прикрытое, заглянуть пытается. Хвост упругим кольцом топорщит.
Когда напарник последнюю заломину – слегу вкинул в чело, охнула земля и веером взлетела, вперемешку со снегом. Не задержали жердушки зверя, даже на секундочку не задержали, – слабоваты оказались. Не успел напарник ружьё схватить, прислонённое тут же, к стволу поваленной лиственницы. Не успел.
И собака, – старый, рабочий кобель, навис на штаны зверя, да где там, разве такого удержишь. Медведь свалил мужика с ходу, ярился на нём. Ярился, не смотря, что пулю дедовскую без заминки получил. И по месту получил, по лопатке, а вот, только злости прибавило. Опять же, может без пули-то, просто удрал бы, да и всё.
Всяко потом передумалось.
Колька, будто и не испугался, чтобы в бега, но присутствовал, молча, как в ступоре. Уж потом, после второго выстрела деда, когда медведь распустился, конвульсивно дёргая лапами,
