В молодости баловался, сейчас отвык…
Нурулла замолчал, Исхак тоже молча смотрел на него, положив подбородок на кулак упёртой в колено руки. Где-то на другом конце деревни играла гармонь, не какая-нибудь трофейная, а самая настоящая тальянка. Играла мелодию «Ялкын» – грустную и задушевную. Нурулла поднялся и, держась за стену, подпрыгал к окну, распахнул его. Мелодия стала слышнее, в окно потёк прохладный травяной воздух, смешанный с шершавым запахом чертополоха.
Нурулла сел опять на лавку, поднял бутылку, посмотрел и налил себе ещё немного спирта. Выпил, на этот раз не поперхнувшись, вытер рукавом губы. Глаз его словно остекленел, скулы пошли пятнами.
– Хорошо играет, подлец! Кто это?
– Не знаю… – Исхак пожал плечами. – Рябого Василя убили… Из молодёжи кто-нибудь. Я-то давно не хожу на гулянья.
Нурулла покивал головой, улыбнулся грустно.
– Не хочешь выпить? Ну, не надо… Не пей… У тебя ещё вся жизнь впереди: учись, становись на ноги… Каждому своё: тебе учиться надо, а Хаерлебанат вот плачет, глаза не просыхают… И легче ей так, наверное… А я закладываю иногда, сынок… Плакать не могу. Нету слёз. Мужчина один раз в жизни плачет, потом весь век помнит. Тот не мужчина, что поплакал да забыл, а потом опять поплакал. Такому Аллах по ошибке бороду прицепил. «Слёзы мужчины – это кровь сердца, зря их лить нельзя», – говорил мой покойный отец. Эх, любил он, сынок, деревенскую работу, любил хлеб растить! Я в него пошёл… Да не пришлось покрестьянствовать. Бодливой корове Бог рог не даёт!..
Нурулла смолк, задумавшись, слушая тальянку. Молчал и Исхак. Потом Нурулла открыл ящик стола, достал красную орденскую коробочку. Открыл. Там тускло поблёскивал эмалью орден Красной Звезды.
– Вот. Это мне за то, что партизанам помогал, дали.
Исхак с забившимся сердцем взял в руку тяжёлый холодный кусочек металла.
– Жили, не умея жить… – сказал задумчиво Нурулла. – Того, что имели, не ценили… Мало одного ребёнка в семье, детей нужно много иметь. Вот и уничтожил враг мой корень… Но я мстил, как мог… Есть и моя капля в чаше победы.
– Почему же вы об ордене никому не говорили? Надо было сказать в правлении. Как-то бы нашли, чем помочь…
– Ну нет! – вспыхнул Нурулла, стукнув по столу кулаком. – Чтобы я со своими бедами к Салиху Гильми пошёл? Не так ты меня представляешь, парень… Да и кончится скоро его власть. Не могут таким народом, который Гитлера свалил, подобные Салиху Гильми командовать. Я ещё увижу, как на этих полях, заросших чертополохом, будет колоситься пшеница. Я ещё прижму к груди горячий каравай, размером с мельничный жёрнов, и отрежу ломоть… Но для этого надо молодым учиться, сынок. Тебе надо учиться.
Видно, кончился керосин в лампе: язычок огня затрепетал и погас. Подпрыгнула на стене огромная тень Нуруллы, размахивающая руками, – и всё погрузилось во мрак. Тяжко запахло тлеющим фитилем.
Исхак вздохнул, поднял чашку, белеющую перед ним на столе, и вдруг выпил спирт. Из глаз потекли слёзы, но в темноте Нурулла не мог
