слезой, и отвернулся. Смял папиросу, отбросил, потом опять нервно закурил.
– На обратном пути через Белоруссию возвращался. Заехал на ту станцию, где жили они. Расспрашивал – никто не знает. Под самый корень фашист там всех извёл…
Спустились сумерки, над Камой закурился туман, потянуло холодом от воды. Загорелись огни бакенов. Внизу на пристани заиграл аккордеон. Мужской высокий голос спел куплет по-татарски, потом сразу же запел по-русски. Песня была жалостливая, протяжная. Хусаин покачал головой.
– Эк стонет…
– Это слепой солдат, – пояснил Исхак. – Танкист… оба глаза сгорели. Я ещё вчера вечером видел его. – Помолчав, он добавил: – Как грустную песню услышу, я тоже всегда Санию вспоминаю… Сердце болит.
Парни сидели на берегу плечо к плечу, чувствуя тепло друг друга. Общее горе сблизило их. Молчали, глядя на Каму, слушали песню, а когда песня смолкла, слушали грустную тишину холодного вечера. На серой глади реки тревожно стояли крохотные точки сигнальных огней: здесь мель, осторожно…
– Вот и осень настала, – сказал Хусаин, поведя плечами. – Холодные вечера…
– От воды тянет холодом, – ответил Исхак. – Остыла уже.
Опять долго сидели молча, курили.
– Нет… – заговорил Хусаин. – Мы ещё должны жить. Жить, чтобы свернуть шею всяким проходимцам вроде Салиха Гильми!.. Я пол-Европы обошёл. Какие города видел, какие страны! Разве я смогу жить по-прежнему, как трава растёт?… Переделаем жизнь, Исхак, возвращайся!
– Вернусь… Очень хочу скорее вернуться…
За разговорами не заметили, как сверху подошёл пароход. Долгий гудок его поднял Исхака на ноги.
– Хусаин, мой пароход!
– Пошли, я провожу тебя. – Хусаин вскинул вещмешок на плечо.
– Охота тебе потом на эту лестницу опять лезть?
– Ничего. Всё равно тут холодрыга, до утра в сосульку обратишься. Пойду солдат поищу, наверняка тут тоже кто-то ночует. За воспоминаниями и ночь скоротаешь быстрее.
– Давай понесу, – Исхак потянулся к вещмешку, Хусаин махнул рукой:
– Спасибо, он лёгкий. Я ведь трофеи не собирал, как некоторые…
Внизу огромная толпа разом рванувшихся к пароходу людей монолитно колыхалась, сжимаясь всё плотней и плотней. Внутри пищали дети, кричали женщины, слышались брань, плач. Исхак, обняв на прощанье Хусаина, тоже рванулся к этому сотнеголовому монолиту, вклинился в него, пробивая дорогу к трапу сильными плечами. Втиснулся на трап, побежал, как и все, толкаясь и ругаясь, на корму, кое-как отыскал незанятый крохотный кусочек палубы. Поставил баул. Потом поднялся на цыпочки, попытался среди смутно различимых силуэтов людей на берегу увидеть Хусаина. Узнал-таки его долговязую фигуру, размахивающую солдатской фуражкой.
– Исха-ак! – кричал Хусаин. – Ну как, место занял?
– Занял, ничего!.. В тесноте да не в обиде! Прощай, Хусаин! Увидимся ещё!
– Прощай…
Пароход загудел раз, другой и поплыл к Казани.
У
