соседушка, напился, домой пора. Я сижу – дела стоят.
– Сынок, – сказал Махибэдэр, – ты знаешь, ведь сосед Хифасулла с новостями приходил! Хусаин всем погорельцам лесу даёт, вроде бесплатно. И на крышу шифер… Гвозди, сколько надо…
– Точно уже известно, – старик испытующе глядел на Исхака.
– О, это очень здорово, если Хусаину удалось такую вещь провернуть! – Исхак сделал непроницаемое лицо и улыбнулся вежливо.
Хифасулла задержался у порога, присел на корточки, стал расспрашивать о городских новостях. Его развязный покровительственный тон раздражал Исхака, он отвечал односложно, давая понять, что ему не до разговоров. Наконец Хифасулла поднялся, нахлобучил малахай с оторванным ухом.
– Спасибо за угощение, соседка. Исхак, будь здоров, сынок, не болей.
Махибэдэр пошла проводить его до ворот, о чём-то говорила извиняющимся тоном. Хифасулла отвечал, добродушно похохатывая. Наконец Махибэдэр вернулась в дом.
– Сынок, я тебе в чулане постелила. Там попрохладней.
– Спасибо, мама, – Исхак покивал головой, отводя глаза. – Я и правда до смерти спать хочу. Устал… Спокойной ночи.
Мать стояла у двери в ожидающей позе, Исхак прошёл мимо неё, улыбнувшись, ничего не сказал.
Лёг, словно провалился в перину, в тишину, в забытые запахи детства. Пучки каких-то сухих цветов висели на стенах чулана, сладкой деревенской пылью пахло, самоварным дымком. Детством.
Не надо было приезжать. Видеть все эти вопросительные, недовольные взгляды, видеть обиженное лицо матери… Не надо было приезжать.
Сон пришёл только под утро, тихо проник в чулан, унёс с собой мучительные раздумья.
На следующий день он встал поздно, с головной болью, умылся, позавтракал и, побродив бесцельно по двору, снова укрылся в прохладе чулана. С соседней улицы доносился бодрый перестук топоров. Там строились…
К вечеру пришла с пасеки Зулейха-апа, принесла сотового мёда, жаловалась, что вот теперь она стала предчувствовать дождь: ноют ноги к непогоде. Сегодня, как ни уговаривал её старик, она на пасеке ночевать не осталась, вернулась в деревню. Будет ночью дождь…
И в самом деле, к вечеру наползли тучи, закрыли рваными клубящимися клоками небо, погасили вечернюю зарю. Где-то далеко погромыхивал гром.
Зулейха-апа вынесла сидевшему на крыльце Исхаку семечек в деревянной чашке.
– Исхак, сынок, никак ты стесняешься, когда я дома?… Не сиди так тоскливо! На вот, полузгай семечек, годится до ужина рот обмануть! И тоска твоя поуляжется…
– Не тоскую я, Зулейха-апа. Просто голова болит. Перемена климата, что ли?
Махибэдэр тоже грустно сидела у окна, сложив руки под фартуком. И сегодня Исхак не сказал ей ничего. Со стороны казалось, что она сомлела в предгрозовой тревожной духоте сумерек.
– Дождь собирается, – сказала Зулейха-апа. – Исхаку не будет холодно в чулане?
Махибэдэр молчала, словно не слыша, Зулейха повторила вопрос.
– Пусть
