ния и не мог ни на чём конкретно сосредоточиться. Ночью долго не мог уснуть, и всё потому, что постоянно думал о ней: представлял её лицо, мысленно гладил её длинные русые волосы, с волнительным биением в сердце рисовал в уме сцену нашей встречи, наши долгие вечерние разговоры в интимной атмосфере моей комнаты. Каждый день я репетировал, стоя перед трюмо: вслух произносил какие-то слова, предложения, придумывал вступительную речь, которую скажу при встрече. Мне хотелось произвести на Монику впечатление умного и образованного, но вместе с тем несколько раскованного и в меру развязного мачо, или ковбоя, примеряя на себя различные образы героев вестернов и боевиков.
Я тщательно готовился к приезду дорогой гостьи и ничего не упускал из виду, что могло навредить моей репутации или подпортить образ, который я одевал на себя. Чтобы не показаться в её глазах неряхой, каждый день я наводил порядок в своей комнате. Ставил себя на её место, чтобы увидеть её глазами и представить: на что она посмотрит в первую очередь, когда зайдёт ко мне, к чему захочет прикоснуться. И тогда абсолютно все предметы, на которые падал мой (её) взгляд, автоматически становились для меня святыми: стол, компьютер, книги на полке, игрушки в коробке, кровать и даже дверные ручки. К примеру, если я представлял, что Моника сидит на моём стуле за письменным столом и смотрит, допустим, мой фотоальбом, – тогда стул и стол в этот день неоднократно подвергались тщательной протирке от пыли и пятен, как и бархат обложки альбома. Когда сидел на детском диванчике и представлял сидящую рядом Монику, ощущая своей ногой её тёплое бедро под тонкой шёлковой тканью платьица, – то сразу же принимался чистить материал обшивки дивана чуть ли не до дыр.
Сказать, что я сильно скучал по ней, значит, не сказать ничего – я бредил ею весь год, который мы не виделись с прошлого лета. И те чувства, которые наполняли меня при одном только упоминании её имени, те новые для меня переживания в предвкушении встречи с ней, я тогда ещё не оценивал никак, не понимая природу происходящих со мной изменений. Меня просто тянуло к этой девчонке, причём до такой степени сильно, что казалось, я жить без неё дальше не смогу. Вероятно, оттого я совершенно уверенно, с детской наивностью, рисовал картину будущего, в которой мы с Моникой сыграем свадьбу и у нас будет счастливая семья; и как мы проживём красивую и долгую жизнь точно так же, как наши с ней родители.
Я сам себе стеснялся признаться в новых чувствах и до конца не понимал, в силу своей неопытности, – что же со мной происходит? – когда ночью в постели, накрывшись с головой одеялом, подсвечивал фонариком фотографию и шёпотом произносил её имя, целуя глянцевую поверхность снимка с её изображением. Но я и не искал каких-то объяснений – мне было просто хорошо от этих необычных ощущений, которых раньше я не испытывал и которые никогда не проявлялись по отношению к другим людям противоположного пола. Естественно, я не ведал тогда, что это были первые искорки первой любви, зарождавшиеся в моей юной жизни.
Было мне на тот день восемь лет. Монике – семь.
О её приезде мама сообщила мне за две недели, и я думал, что эти тринадцать дней не пройдут никогда – так долго они тянулись. На настенном календаре я обвёл маркером дату их приезда – 19 июня, и стал крестиком зачёркивать каждый прошедший день, начиная с 6 числа.
Июнь, помню, выдался дождливым, но сырость не испортила нам праздника – мы с Моникой интересно и весело проводили время на нашей ферме. Также хорошо и продуктивно проводили время наши родители, которые, правда, в отличие от нас, сочетали и труд и отдых. Отец Моники, дядя Пит, помогал отцу на ферме, часто с ним уезжал по хозяйственным делам в Колумбус. А тётя Роберта, её мама, вместе с моей занимались то приготовлением пищи, то стиркой, то (а это происходило чаще всего) обсуждением каких-то женщин во время просмотров телесериала. Под их обсуждение и критику нередко попадали и мы с Моникой, когда речь заходила о детях и семье. Вечерами, утомлённые после дневного зноя, взрослые, как правило, устраивали пикники с барбекю; усаживались на веранде и допоздна вели весёлые беседы, наслаждаясь тихими, прохладными небрасскими закатами под пение небрасских цикад и сверчков и под небрасское, само собой разумеется, светлое пиво.
То лето стало для меня знаменательным ещё и потому, что в конце июня произошло событие, которое, как оказалось, повлияло на всю мою дальнейшую жизнь (хотя ни на тот момент, ни через пару лет, ни даже через десять, я не осознавал его значения). Тот день стоит перед моими глазами до сих пор во всех мельчайших подробностях; и я могу поминутно расписать, что мы делали с Моникой в то утро, в полдень или вечер; что приготовили наши мамы на обед и какую марку виски распивали на закате наши отцы.
Именно в то самое лето, утром того ненастного дня, я впервые услышал о золотом дереве. Услышал о нём от Моники.
Наша ферма, затерянная среди полей, вдали от шума и суеты цивилизации, находится в живописном местечке в округе Платт, штат Небраска – приблизительно посередине между тауншипами Хамфри и Крестоном. Если с 91-ой штатной дороги свернуть на грунтовую 220-ую авеню и проехать пару миль на север, а потом ещё
