и начал разговаривать.
Он, по-видимому, доволен был тем, что я ему говорил о различных и мне несколько известных предметах.
Старик все становился ласковее и снисходительнее. Это столько показалось мне лестным, что я в своих разговорах мало-помалу простер напоследок вольность даже до дерзости, и, наконец, оказал в словах какую-то грубую неосторожность. Граф, бросив на меня значительный взгляд и не выслушав меня, возвратился в свою ложу. Я почувствовал всю силу сего безмолвного выговора; но это лекарство не надолго меня исцелило. Пылкость моя часто бывала причиною больших погрешностей.
Я всегда почти поступал безрассудно; иногда более, а иногда менее. То приходил очень рано, то очень поздно. От сего происходили бесконечные противоположности в моих поступках, и я почти во всяком случае не достигал предполагаемой мною цели, ибо никогда не следовал одинаковому плану. Сначала был я слишком беспечен, опрометчив, весьма неосторожен и чрез то самое вредил самому себе; потом решился сделаться утонченным царедворцем. Поведение мое показалось многим слишком ухищренным, и лучшие люди перестали мне доверять. Я стал слишком гибок и чрез то лишился внешнего уважения и внутреннего достоинства; сделался непостоянным и потерял уважение. Огорченный самим собою и другими, решился я, наконец, все оставить и сделаться странным. Это возбудило внимание. Многие начали искать моего знакомства с таким рвением, с каким обыкновенно гоняются за странностями. Но чрез сие самое вновь пробудилась во мне любовь к обществу. Я опять возвратился на прежний путь, и вдруг исчез мрачный круг, проведенный около меня отвращением моим от света. Настал другой для меня период. Я смеялся, и часто с некоторою остротою, над дурачествами людей; начали меня страшиться, но никто не любил. Это огорчало меня до крайности. Чтобы переменить о себе мнение людей, я старался выказывать себя с безвредной стороны; раскрывал ласковое, дружелюбное, к оскорблениям вовсе неспособное сердце. Следствием сего было, что всякий, кто имел еще причину на меня досадовать или принимал на свой счет насмешки мои, начал надо мною шутить, видя, что намерение мое вовсе не простиралось до оскорбления других. Или когда сатирический мой нрав оживлен был одобрением некоторых забавных собеседников и я осмеивал какие-либо глупости, в то время забавники со мною смеялись; но умные пожимали только плечами и стали ко мне весьма холодны. Чтобы показать, сколь мало я способен ко вреду других, я оставил свою язвительность, извинял все и всех, и теперь иные сочли меня простаком, а другие – лицемером. Если я искал обращения с самыми лучшими и просвещенными людьми, то тщетно ожидал покровительства от глупца, держащего в руках своих кормило; если же обращался с пустыми людьми, то считали меня в одном с ними классе. Люди самые необразованные и состояния низкого употребляли меня во зло, когда я коротко с ними знакомился; знатные сделались моими врагами, коль скоро оскорбляли мое тщеславие. Я заставлял глупца слишком чувствовать перевес
