образом женщины – матери, «мудрой старухи».
Клюев неоднократно вспоминал и писал о матери Прасковье Дмитриевне, «песеннице» и «былинщице», памяти которой он посвятил цикл «Избяные песни». С. Клычков указывал в автобиографии, что «языком обязан лесной бабке Авдотье, речистой матке Фекле Алексеевне…» [5, 17]. С. Есенин вспоминал о бабке, которая водила его «по монастырям».
Родство с крестьянским миром обнаруживается и в акцентированной гордости новокрестьян своим социальным происхождением: «У меня отец крестьянин, / Ну, а я – крестьянский сын» (С. Есенин), снисходительном отношении к «столичной» публике и «городским» интеллигентам, и во внешнем облике: верность крестьянскому костюму у Н. Клюева (косоворотка, старообрядческий крест поверх нее, гетры, похожие на валенки у Есенина, маскарадная одежда на поэтических вечерах Есенина и Клюева в 1915 году в Петербурге.
В. Г. Базанов считал, что таким образом они «разыгрывали социальный водевиль с переодеванием», «превратили и свой образ жизни, и свою внешность в наглядное средство агитации», цель которой – утверждение самоценности крестьянского мира.[6, 106]. Базанов подчеркивает осознанность, демонстративность этого «водевиля». Но он не был самоцелью. В таком поведении новокрестьянских поэтов проявлялась «определенная литературная позиция» [6, 109]. Кроме того, «маскарадность, стилизованность, ряженость» являются приметой культуры начала XX века (символисты, футуристы, затем имажинисты и обэриуты).
Оппозиция «деревенских» и «городских» поэтов декларируется Клюевым даже в переписке с Блоком, который для олонецкого поэта был несомненным литературным авторитетом, «нечаянной радостью», как он обозначил его в инскрипте книги «Сосен перезвон», и вместе с тем Блок воспринимался им как городской интеллигент, которого он призывал к опрощению, уходу в народ.
При всей ориентации не только на народную словесность, но и на опыт литературы Серебряного века, при творческих перекличках с художниками той эпохи, новокрестьяне четко представляли и декларировали свою инакость. В 1915 году Н. Клюев пишет С. Есенину: «Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем и что в этом огороде есть немало ядовитых и колючих кактусов… <…> Быть в траве зеленым, а на камне серым – вот наша с тобой программа, чтобы не погибнуть. <…> Я холодею от воспоминания о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. <…> Я помню, что жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишье в разговоре, закатила глаза и потом изрекла: “Да, хорошо быть крестьянином”…Видите ли – неважен дух твой, бессмертное в тебе, а интересно лишь то, что ты холуй и хам-смердяков, заговорил членораздельно…» [4, 236–237].
Те же мысли встречаем и у Есенина в письме к Ширяевцу: «Бог с ними, этими питерскими литераторами… Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова[1]с
Косма Индикоплов – византийский купец VI века, автор богословского трактата «Христианская топография».
