ночные окна, маячили бутылкой водки, гнилозубо лыбились, предлагая выпивку и любовь.
Не скрою: кому-то, я открывала, кому-то – нет.
Меня, конечно, невообразимо расстраивала мысль о том, что времена, когда так сладко мечталось об огромных кастрюлях с кашами и мускулистых строителях необратимо превратились в прошлое. И что мой удел – телячье меню: кашеобразное, белесое варево.
Однако, возвращение в город уже не представлялось мне возможным. В России, как водится, хозяйничали смутные времена. В Перми меня никто не ждал, в Бараке у меня была крыша над головой, ферма и злое бабское одиночество.
Я жила пустоцветом.
Глава 28
Вот я вижу тот день, когда должна отелиться моя любимица, корова Офелия…
Вот вижу себя, бегущую с вицей в руке…
Вот вижу, как падаю…
Стоп. В Книге о Былом закончились страницы.
Я взревела. Взахлеб, с высмаркиванием соплей в полотенце, с новым чувством прощения самой себя.
Я больше не корила себя. Не ненавидела. Не осуждала.
Я увидела девочку. Еще не рожденную. Но уже нелюбимую. Все в моей жизни казалось случайным. Случайное рождение, случайное имя, случайная жизнь, случайная смерть.
Была ли сия цепочка случайной? Думаю, нет.
Я глядела на себя со стороны, бьющуюся в психическом запале, в гримерке клуба, с телефонной трубкой в руке, злую, одержимую, и больше не винила себя за предательство матери. Тогда, стоя в растянутой кофте, поверх школьной формы, в голубых, жмущих ноги сандалиях, купленных в сельпо, я мстила матери за нелюбовь. Мне нужна была ее любовь. Почти как воздух.
Ибо без любви прожить, конечно, можно. Но безрадостно и недолго. Как я.
Я могла бы жить дольше, прочувствуй я всю ценность, данного мне Богом, человеческого предназначения. Как ни странно, борщи могли продлить мне жизнь, а главное – раскрасить ее ярким цветом. Но я не оценила важности борща в своей жизни, растеряла себя.
В черную, бездонную дыру в душе отчаянно пихала то, что под руку попадалось: Пашу Савина. А толку что? В дыре ведь дна-то нет.
Бедная, бедная, маленькая девочка. Я уже не рыдала, лишь беззвучно плакала. Это были слезы очищения. Я простила себя. Простила и мать.
Мне стало жаль ее, совсем юную, озадаченную ненужной беременностью от мужа – алкоголика. Потом – страдающую от предательства собственной дочери; смертельно вымотанную ожесточенной войной с Рыжей Томой.
По-новому мне открылся покойный отец, горький пьяница, нелюбимый муж, никудышный родитель. Но это он спас мне жизнь, раскромсав на кусочки направление на аборт. Выходит, хотел, чтобы я родилась.
«Спасибо, папа. – Шептала я, глядя в черноту незашторенного окна, пытаясь различить в темноте его бездны отражение отцовского лица. – Прости меня, папочка».
И я еще долго лежала молча в кровати, а когда чернота в прямоугольнике окна побледнела, моя душа,
