ая болезнь. Я сказала:
– Черт знает что такое! Опять эти дурацкие шахматы. До каких пор?
На столе было типичное свинство. Пепельница разбухла от окурков. В пивных бутылках медленно надувались и лопались гигантские пузыри.
– Типичные свиньи, – сказала я. – Дела у вас нет, что ли? И это накануне сессии…
– Лапу, – подобострастно сказал Костя.
– Не будет тебе лапы. Свиньи, иначе не назовешь. Приходишь домой как в кабак. Хоть бы один раз пепельницу за собой вынесли! Неужели я, пожилая женщина…
– Прикажете возражать? – спросил Коля.
– Прекратить хамство! – крикнула я.
– Лапу, – потребовал Коля.
Мне улыбаться совсем не следовало, но губы как-то сами разъехались, и я дала ему руку.
– Не ту! – заорал Коля как оглашенный. – Левую, левую!
(Левая ценится дороже – на ней родинка.)
– А мне и правая хороша, мы – люди маленькие, – сказал Костя.
Я дала ему правую. Оба прицеловались – каждый к своей руке. Две наклоненные головы. Соломенно-желтая и угольно-черная. Дураки мои. Сыновья мои. Только не думайте, что вы дешево отделались. Я еще сердита.
– Сейчас же убрать со стола! – крикнула я, чтобы не демобилизовываться.
Костя, кряхтя, взвалил на плечо пепельницу, Коля стал вытирать стол какими-то брюками.
Голодная я была, как собака.
– Обедали?
– Нет. Тебя ждали.
– А дома что-нибудь есть?
– Ничего. Сейчас сбегаем.
– Нет, это черт знает что такое, – сказала я, распаляя себя. – Неужели же…
– …ты, пожилая женщина… – услужливо подсказал Коля.
– Да! Я! Пожилая женщина! – заорала я. – Да, черт возьми! Пожилая! Работающая! Вас, дураков, воспитывающая!
– Но, заметьте, не воспитавшая, – скромненько вставил Коля.
– Да, к сожалению, не воспитавшая! Вся жизнь к черту! Ни за грош пропала жизнь!
– Не гоношись, подруга, – миролюбиво сказал Костя.
Я взяла бутылку и хотела бросить на пол, но не бросила.
– Нет, хватит с меня этого кабака. Уеду от вас. Живите сами.
– Живи и жить давай другим, – снова ровненьким голоском сообщил Коля.
– Довольно дурацких замечаний! Я говорю серьезно. Жизнь – не цирк.
– Как вы сказали? – переспросил Костя. – Жизнь – не цирк? Разрешите записать.
Он вынул записную книжку, послюнявил карандаш и нацелился.
– Жизнь… сами понимаете… жизнь… не… цирк, – записал он.
– И вообще, – перебила я его очень громко, – мне это все надоело! Надоело! Понятно вам? Уеду в Новосибирск. Или, еще лучше, выйду замуж.
– Ото! – заметил Костя. – Это дает!
– А что? По-вашему, я уже не могу ни за кого выйти замуж?
– Только за укротителя, – сказал Коля.
Тьфу, черт возьми!
Я вышла и хлопнула дверью.
Молока бы выпить, что ли. Я открыла холодильник. Он был пустой и обросший, с одной-единственной увядшей редиской на второй полке. Не холодильник, а склеп. Никакого молока, разумеется, нет и в помине. А утром было. "Спороли", как говорила покойная няня.
…Нет, хватит с меня этого, хватит, думала я, расчесывая волосы и со злобы выдирая целые пучки. Не могут два молодых идиота сами о себе позаботиться, не говоря уж о матери… Подумаешь, "лапу"! Лижутся, а мать голодная. Надоело все, надоело… И эти волосы дурацкие, ни два ни полтора; полудлинные, неухоженные… А сколько седых появилось! И все на каких-то нелепых местах, например, за ушами, не то что у людей, те благородно седеют – с висков… Глупо седею, бездарно. А эти самодельные букольки на лбу! Сама, старая дура, на бигуди закручивала. Спать больно, плохо…
…Не буду им готовить обед, пусть сами о себе заботятся…
А с волосами этими что-то нужно делать. Остричься, что ли? Жалко… Уже года три, как отращиваю, столько трудов пропадет… Нет, хватит, остригусь. "Остригусь и начну" – так говорил мой папа. Беспокойно жил мой папа, до самой смерти все хотел "начать"… "Остригусь и начну"…
– Я ухожу, – сказала я мальчикам.
– Куда? – спросил Костя.
– Замуж, – ответил Коля.
2
А
