ающие перспективы. Не увенчайся успехом многовековые попытки человечества научиться «консервировать» звук, имена множества великих исполнителей так и остались бы для нас лишь буквами на пожелтевших афишах. К счастью, появилась грампластинка и голоса артистов, блиставших век назад на императорских подмостках, звучат по сей день, очаровывая нас своей проникновенностью. Фактически Серебряный век русской культуры стал для эстрады временем становления.
Год спустя после убийства Александра II его сын, Александр III, желая отвлечь народ от революционных настроений, издал указ об отмене в обеих столицах «монополии императорских театров на организацию публичных концертов». Нетрудно догадаться, к каким последствиям привел царственный автограф под документом от 24 марта 1882 года. Повсюду распахивали свои двери развлекательные заведения всех калибров и мастей, с подмостков которых доносились до обалдевшей от впечатлений публики романсы, куплеты, анекдоты и даже каторжанские песни. К началу XX века на русской эстраде сформировались основные музыкальные жанры со своими законами, образами и кумирами.
На рубеже XIX и XX веков восходит звезда исполнителей романсов Николая Северского, Михаила Вавича, Юрия Морфесси… Поклонники боготворили Анастасию Вяльцеву и Варю Панину Настю Полякову и Надежду Плевицкую. Эти артисты наряду с Федором Шаляпиным – одним из символов русского искусства вообще – составляли цвет отечественной эстрады Серебряного века. Они выступали в лучших театрах и залах Дворянского собрания, были частыми гостями в домах высшей знати, пели для царской семьи, а их состояния достигали чисел с шестью нулями. Это было время умопомрачительных – с «цыганами и медведями» – загулов у «Яра»; время настоящих (без «фанеры» и «Фотошопа») голосов и лиц; время роскошных нарядов и нефальшивых бриллиантов…
Жаль, что эстрадные звезды царской России оставили потомкам не так уж много мемуаров. Помимо Шаляпина, Плевицкой и Вертинского в эпистолярном жанре из знаменитостей не отметился никто. Кроме… Юрия Спиридоновича Морфесси.
Сегодня его имя мало кто помнит. Хотя Морфесси, дебютировавший в самом начале XX столетия, вплоть до эмиграции в 1920 году справедливо занимал положение одного из самых популярных исполнителей романсов. Это был прекрасный баритон, выступавший с романсами, шуточными вещицами и патриотическими «гимнами» а-ля «Казак Крючков». Он пришел на большую сцену чуть позднее Вяльцевой, Паниной, Шаляпина и Северского. Практически одновременно с ним «выстрелили» Плевицкая и Вавич – будущие спутники на дорогах изгнания.
Жил певец в шикарной квартире в Петербурге, открывал под настроение рестораны со средним счетом в годовую зарплату рабочего, любил покутить и желательно в обществе красивых этуалей.
В общем, любимец публики и дамский угодник.
В советских реалиях о нем знали мало: на слуху были Вертинский, Лещенко, запевшие лет на 15 позднее. А Морфесси остался как бы обломком той, во всех смыслах старой России и громоздился в массовом сознании этаким комодиком из барских интерьеров. О нем вспоминали только подкованные литераторы в романах о Гражданской войне и реже – музыковеды с меломанами. Валентин Пикуль в хронике «Из тупика», рассказывающей о событиях 1918–1920 гг. на севере России, описывает такую сцену: «Был уже поздний час, но в британском консульстве лампы не зажигали. Уилки сидел у себя на постели, пил виски и заводил граммофон с русскими пластинками. Особенно ему нравился Юрий Морфесси, – пластинка кружилась, и лицо красавца Морфесси, изображенное на этикетке, расплывалось, как в карусели.
Вернись, я все прошу – упреки, подозренья.
Мучительную боль невыплаканных слез,
Укор речей твоих, безумные мученья,
Позор и стыд твоих угроз…
Дверь тихо отворилась, и вошел бледный Юрьев. Остался на пороге, не вынимая рук из карманов, и по тому, как обвисли полы его короткого пальто, Уилки определил: “В левом – браунинг, в правом – кольт”.
– Погоди, – сказал ему Уилки. – Очень хорошая песня.
Мы так недавно так нелепо разошлись.
Но я был твой, а ты была моею.
О, даймне снова жизнь —
вернись!
Пластинка, шипя, запрыгала по кругу. Уилки снял мембрану. Налил себе виски, взбудоражив спиртное газом из сифона.
– А хорошо поет, верно? – спросил равнодушно».
Писатель очень точно находит примету времени. Красавец-певец, проникновенно изливающий декадентский романс, – то, что надо[1].
Как ни странно, но в отличие от других, гораздо более серьезно эту жизнь воспринимавших коллег именно Морфесси написал мемуары под названием «Жизнь, Любовь, Сцена. Воспоминания Баяна русской песни». Они вышли в 1931 году, в канун 50-летия артиста, в Париже, и с тех пор никогда в России отдельным изданием не печаталась.
Обсуждая в
