Если при силе своей он во мне угрозы не почует, так оставит жить и даст за народ бяломястовский слово замолвить. Может, мертвякам и малым магам при нем будет вольготнее. Иларий говорит, сейчас много их истиннорожденные обижают, порой и до смерти мучают. А так, глядишь, переменится что-то. Иларий говорит…
– Иларий, Иларий, – не стерпел Казимеж, – целый день Иларий. Ото всех только и слышу. Иларий то, Иларий се. Или не я уже князь Бялого, а твой Илажка? Что ты мне им в глаза тычешь? Ты родному отцу говоришь, князю своему, что при нем в его земле народ мучают, мертворожденных до смерти доводят, не при палочнике убогом, не при книжнике – при золотнике не последнем! Вон он как тебя настроил, голову задурил речами своими веселыми, взором синим. Потаскун твой Илажка! Хоть и манус лучший, из благородной семьи, а блудлив и хитер как кот паршивый. Только жалобы мне на него. А ты этого паскудника мне в образец ставишь! Что о народе он печется вперед князя! Уж не хочет ли твой Илажка на престол бяломястовский сесть, с Черным князем вместо тебя да меня потягаться?!
Якуб, не ожидавший такой вспышки отцова гнева, сперва опешил, отступил, но после этих слов не стерпел:
– Зря ты, отец, с больной головы на здоровую валишь. Не делает Иларий ничего дурного. Но в жизни успел он повидать и нужду, и немилость. И умом не обижен, и силой. И сердце у него доброе, сам знаешь. Много видит Иларий, много понимает, обо всем мы с ним разговариваем. Понятно, о дозволенном. В дела государские я его не пускаю, а он и не просится. Говорим все больше о земле, о народе, о том, как народ бяломястовский защитить. Это сейчас они под твоей сильной рукой, батюшка, а наступит час, когда, кроме меня, калеки, да Илария – никого у них не останется. И часто дело Иларий говорит. Как станет известно, что ты руку Элькину Чернскому душегубу отдаешь, многие от тебя отвернутся. Знаю я наших старших магов. Кто с договором неполного герба, могут и уйти, к Войцеху или Милошу на двор. И ты не удержишь ни золотом, ни силой. Но, помяни мое слово, Иларий останется, потому что поймет, какая страшная нужда тебя на такой шаг толкнула. Вернее мануса Илажки у тебя слуги нет и не будет. Он за тебя, за меня, за Бялое жизни не пожалеет.
Казимеж слушал горячую речь сына и понимал, что зря заподозрил недоброе в Илажи. Как сын ему за эти годы стал Иларий. Все ночь эта проклятущая виновата. Ни единой звезды, все небо затянуло в одночасье сизой теменью. Словно само небо от Влада Чернского пологом закрывается. Растревожил старую память Чернский гость. Болит душа, ноет. И всякий врагом кажется.
– Прости, Якубек. Не в Иларии дело, – выговорил Казимеж. – И про магов наших, и про все остальное знаю. Но за Илажку крепко не держись. Черный князь такого норовистого и синеглазого терпеть на бяломястовском дворе не станет. Убеди мануса – пусть учится голову склонять. Потому что еще не мертв я, но уже не молод. Лет пять-десять, и станет здесь хозяином Чернский Влад. И, если не по душе это Иларию, пусть уходит или учится в ножки падать Кровавому Чернцу. А то погубит вас обоих. И ничего ты сделать не сумеешь. Знает Черный Влад обо всем. Слышал бы ты, Кубусь, как он нынче надо мной
