даже больше себя, чем этого мишку. Как только стук каблучков затих вдалеке, Хусаинов снова стал взрослым и мысленно обругал себя. Вот придурок! Как будто больше подумать не о чем! На Москву опускались сумерки. Хусаинов шёл вверх по лестнице не спеша, размышляя, о чем и как говорить с Артемьевым, безобидным сорокалетним пьянчугой, который ночью кричал жене, что ей нужно вырвать язык, а вечером обнаружил её с оторванным языком. Относительно его алиби никаких сомнений быть не могло– если Кременцова сказала, что он весь день провёл на работе, значит звонила и начальнику цеха, и на контрольно-пропускной пункт, она очень въедливая особа. Перинский также не мог дать маху– если сказал, что смерть наступила примерно в полдень, значит– смерть наступила между одиннадцатью и часом. Бабке Мартыновой нет резона сочинять сказку именно про такой ночной Артемьевский крик, если ей, конечно, действительно неизвестно, какая смерть постигла её соседку. Если б она хотела Артемьева засадить, не зная об обстоятельствах этой смерти, то врала бы иначе, например: «Голову проломлю!» ,или «Задушу!» значит– либо знает, либо не врёт. Пока Хусаинов даже и не пытался составить из этих фактов какую-либо картинку. Он просто их отмечал.
Дактилоскописты уехали вместе с трупом. Артемьев пил на кухне коньяк с Перинским и плакал. Густой, прокуренный бас Перинского Хусаинов услышал ещё с площадки.
– Я тебе говорю– она умерла от разрыва сердца, а не от кровопотери и не от боли! Ты понимаешь? Твоя жена умерла ещё до того, как этот мерзавец, кем бы он ни был, схватил её за язык!
– Да какая разница, отчего она умерла?– проскулил вдовец,– она умерла, и точка! В тридцать семь лет!
– А ты что, хотел, чтоб она состарилась на твоих глазах и стала тебе противна? Чтоб ты при ней глазел на молоденьких, и она от этого мучилась? И чтоб вы, в конечном итоге, друг-друга возненавидели? Этого ты хотел? Дурак ты, Виталик! Просто дурак! Давай ещё выпьем.
– Мы были с ней духовно близки! Духовно! Ты понимаешь? Да как тебе такое понять? Ведь ты всю жизнь в падали ковыряешься, как стервятник! Ты трупы знаешь, а не людей! Стервятник и есть.
– Духовно близки!– хихикнул судмедэксперт, икнув,– да что вас сближало то, кроме водки? Она– учительница, а ты– кто? Шуруповёрт!
– Я стихи пишу!– завизжал Артемьев, топнув ногой, – послушай, тупица!
Пока он читал стихи про цены на водку и сигареты, Хусаинов разглядывал сквозь очки единственную в квартире икону, точнее– то, что можно было принять за оную лишь в потёмках. Это была доска в иконном окладе– древняя, прокопчённая чёрным масляным дымом. Она стояла в маленькой комнате, на шкафу, заставленном книгами и тарелками. От иконы этот предмет отличался тем, что на нём отсутствовало какое-либо изображение, кроме контуров церкви в правом верхнем углу. Хусаинов тёр копоть пальцами, подносил к ней лупу, но ничего так и не увидел под этой копотью, кроме церкви.
– Ну а рифмы то где?– зевая, спросил Перинский, когда Артемьев кончил читать. Тот опять взорвался.
– Тебе что нужно? Рифмы или глубокий
